На брандмауэр соседнего дома нацепили рекламу колготок.
Наши со счетом ноль : два проиграли княжеству Лихтенштейн.
Дожили, мама. Я вышла из дома под вечер — была суббота —
обедать с русским поэтом Петровым, влюбленным в еврейскую даму Шейн.

Я вышла из дома и шла по Грохольскому переулку,
любезно расчищенному таджиками, которым платят американцы.
Кохиноры сосулек точило опасно и гулко
огромное лезвие в небе, оскверненном «Люфтганзой».

И мне улыбалась, а может, кривилась, домовая арка.
Таджики бросали лопатами снег под огромные древние ели.
Их держат янки, купившие несколько га у дирекции старого парка,
основанного Петром в аптекарских целях.

Файв-о-клок в ресторане у парка — это заведено годами, —
в час, когда солнце сажает на кол флагшток префектуры.
Ростбиф — дрянь, но традиции требуют дани
серебром, пушниной, пенькой, а лучше, кхе-кхе, натурой.

Парк оцеплен с утра. Именитые гости в восторге от новых оранжерей.
Это пальмы графьев Разумовских, на этой скамейке сиживал Пушкин.
Эту пайн-три — внимание, плиз! — посадил сюда Питер де Грейт.
Тойлет слева. Вон там, на углу, продают безделушки.

Каппучино? американо? Спасибо, не надо.
Мясо — дрянь, но нельзя нарушить традиций.
Показалась в просвете аллеи делегация нью-Фердинанда,
а за старой петровской сосной притаился убийца.

Занесло под крыло исполинской плиты,
                     поставленной на попб,
институт скорой помощи, Склиф,
                     стиль советский экспрессионизм, —
архитектор района отметился,
                     выдал медвежье па,
отдавив Аргунову с Назаровым ноги
                     до самых яиц.

В воздухе носятся души, орут, верещат,
                     сквозь пальцы струятся.
Сначала я думала, пыль, — но нет, оказалось,
                     не пыль.
Теософ Склифософ варит варево реинкарнаций:
кому руку подаст, кому — венчик, кому — костыль.

Варит-варит, мешает, попробует, отхлебнет…
Воздух густ, населен, как улица
                     в праздничный день.
А не страшно вот этим дышать?
                     Отчаянный коловорот
не тревожит? Да нет: отмахнешься —
                     и схлынет виденье.

Каждый раз,
когда иду от Сухаревки домой
и сворачиваю с проспекта
у загса, —
душит дьявольский хохот:
наверное,
нигде больше загс и морг
не соседствуют так близко.

Идея захватила,
и однажды
я стала мерить расстояние
в шагах.
Оказалось
семьдесят пять.
Да два бреха собаки,
Да вороны одиннадцать карканий.

На «Проспекте Мира» такая давка,
что у девицы
в дверях порвался пакет
и на пол посыпались яблоки.

Треть осталась в кульке.
Треть — на рельсы.
Треть — на перрон.

Они катались у всех под ногами,
как теннисные мячи,
съедобные теннисные мячи,
сочно-зеленого цвета,
называемого веронез,
ударялись о туфли, ботинки,

было жалко —
но в то же время не очень, —
видно, что кислые,
совершенно невкусные.

Зато — миг красоты.
Russian beauty.