Уж был до ниточки ужат,
рожал таких же узких, длинных
он бесконфликтненьких ужат,
уже с рожденья сжавших спины.
Ни яда в них, ни страха в них,
ну, вот — не боязно ни капли!
Уж был
              как лаконичный стих,
как тот прекрасный, краткий миг —
от рождества до клюва цапли.
Он не мечтал о синеве
(жить, лишь за мошками гоняясь?) —
Рожденный
                   ползать, извиваясь
в густой бессуетной траве,
не норовить ни в глаз, ни в бровь,
попить росы, поплавать в речке
и греть на теплом солнце кровь,
свернувшись в скользкие колечки.
Ни тяжкой думы на челе,
ни страшных снов, ни жертвы духу,
лишь тихий шорох по земле,
неслышимый людскому слуху.

Выживание? Нет, выжигание.
Вызывание прошлого тщетное.
Уходящее, злое, заветное,
выворачивающее знание.
Перекрестное это рыдание...
В тонком сне не тебе ли приснится —
Не шлагбаумная граница,
а нырок
                     и потеря сознания.
Умирание? Нет, увядание.
Разлагающаяся природа,
наступление нового года,
в чем-то новом себя узнавание.
Поругание? Нет, понимание.
И выуживающие сети
(Что же делать! Они еще дети!),
И прощение, и покаяние.

Степи, лес и сплошной покой,
Зной и речка течет, сверкая
Посеребрянной чешуей,
Бессеребренница живая.
Не пейзаж — богом сданный храм,
Где прозрачных стрекоз мельканье
Мир не делит на пополам,
А связует все мирозданье.
С родниковой водой испей,
Чтобы сбросить с души вериги,
Этот образ, живущий в ней,
Как сюжет из великой книги,
Повторяющийся в веках
И не ведающий остановки,
Где пасутся на васильках
Богородицины коровки,
Где цепляет простой репей
Душу буйным своим цветеньем,
Где и маленький муравей —
Сознает свое назначенье!

Июнь. Заснеженная Прага.
В Европе — жуткий катаклизм.
Всю нашу удаль и отвагу
Сковал ужасный пароксизм.
Мечтали — пляж, а вышло — пледы.
Февраль, и то теплее был!
Всплакнуть?
         Чернил к несчастью нету.
И где теперь достать чернил!
Вокруг гламурненькая древность,
Туристский рай...
                     Нам все равно!
Ну, черта ль нам, что тато певност
Била заложена давно?!
К себе зову на День Смятенья
друзей.
         Мы будем пунш варить
И о глобальном потепленьи,
Сев у камина, говорить.

Город южный.
                     Дом радушный.
Помнишь неба глубину?
Мы ходили на «Картуша»
И купались на Дону.
Помнишь бабушкины зразы,
Борщ и пончики горой?
Надо было съесть все сразу.
Чтоб не есть — не шли домой.
В детстве ведомо ль, как надо
Жить?
         Мы жили просто так...
Громогласные цикады,
Говор южный: «шо» да «як».
Кипарисовые свечи,
Отцветающий каштан...
И облупленные плечи,
И линялый сарафан.
Все равно, во что одеться,
Сколько спать и где бродить.
Только счастье!
                     Только детство!
«Только радость впереди...»

Ты выйдешь в ночь,
                     в провал бездонный,
Ты руки к небу вознесешь,
И обожжет тебе ладони
Звезда, колючая, как еж.
Ну, значит, все идет, как надо.
Все сбудется, к чему готов.
Ах, Боже мой, ночь звездопада!
Ночь воплощенья вещих снов!
Что разглядишь в такую темень?
Вон на полянке под луной
Руками плещут,
                     пляшут тени
И поиграть зовут с собой.
И в черной памятливой пуще
Своей проходят чередой:
Русалки, папортник цветущий
И пруд с живой уже водой.

Старый год уходить не хотел.
Он любил нас, он был к нам привязан.
Вот и в небо салютом взлетел —
Чтоб смутить нас — навеки и сразу!
Он старался, как будто ему
Кто-то свыше дал шанс не исчезнуть —
В снежный шторм этот, в ту кутерьму,
Что полна обещаний бесчестных.
Он хотел задержаться в дверной
Суматохе, смешаться с толпою.
Отягченный чужою виной,
Он кричал нам: «Я многого стою,
Продержусь, пригожусь, устою!».
Мы ж шампанское в лед водружали.
Мы вливались в тугую струю,
Мы чего-то волшебного ждали...
Все куда-то хотели успеть —
Только вот спотыкались невольно:
«Приходи на меня посмотреть!
«Приходи! Я живая. Мне больно».