Со страхом рыцарь и упреком,
И с простатитом и артрозом,
Гонец от Пушкина и Блока,
Буквально, – соловей и роза.

Он почему бывает бедным?
Не потому, что нету денег,
Без лат и без щита победных.
Куда он, собственно, их денет?

Он даже, может быть, бездарный,
И с кругозором нешироким.
И на сегодня он без дамы.
Зато со страхом и упреком.

Какой же ты любимый? Ты – забытый,
Как стих написан и как песня спет,
Отыгранный, и сказочный, и битый.
Тебя, по сути, в жизни больше нет.

Ты, в шесть утра встающий на работу,
Всё помнящий кому-нибудь назло,
Солдат войны полов, четвертой роты, –
Увидел как-то в небе НЛО.

С тех пор решив отслеживать свой возраст,
Как астроном следит метеорит,
Ты вдруг открыл, что внутренний есть космос,
Где ни одна звезда не говорит.

Долготерпит, милосердствует, завидует,
превозносится, гордится иногда,
у иных кончается, светило двигает
и другие звезды… и тогда
долго терпит снова, милосердствует,
больше не гордится, не прево-
зносится, не самоедствует,
будь ты хоть Манон, как у Прево.
Покрывает и ножей не точит,
и морочит иногда по три
человека… Я не помню точно, –
Первое к Коринфянам смотри.

Окажется важным на старости лет
Чего никогда добровольно не делал –
Отслеживать в ванной оставленный свет,
Наличие в сумочке дочери денег.
Газеты читать и мечтать о стране,
Лет двадцать назад затонувшей в болоте,
Решить на катушки смотать мулине, –
Полмесяца занятость, как на работе, –
И внуку рассказывать, как о себе,
О том человеке, которым ты не был…
И путать реальное с бывшим во сне.
И долго, подробно рассматривать небо.

В руке не чашка по привычке,
Не рюмка, полная вина, –
А ты задумайся со спичкой
И посмотри, как мысль длинна.

Так с лампой масляной Психея
Однажды к богу пробралась,
И засмотрелась, не умея
Задуматься, – и обожглась.

А старым Пушкин был бы добродушный
и снисходительный ко всяким сволочам,
но вряд ли тонкий, правильный и душный,
не спящий, как вам надо, по ночам.
Я думаю, что гений и злодейство
уравновесили бы к вечеру его.
Чего не ждать от пишущего? Действий
и нимба, осенившего чело.
Стихов, возможно, было бы не густо:
не Гете все-таки, не Фет…
Но был бы предоставлен шанс искусству
в жизнь превратиться…Нет, так нет.

Холодок, ползущий по спине,
То есть в самом недоступном месте.
Это подбираются ко мне
Страшные какие-нибудь вести.

Это не почешешь пятерней,
Это не похлопаешь ладошкой,
Это как-то ночью повернет
С боку на бок – памятью о прошлом.

Потому-то и включаешь свет,
Начинаешь жить, как говорится.
Будущего не было и нет.
Значит, в прошлом что-нибудь случится.

Копить, что не относится ко мне,
что сделано из золота незлого,
копить хоть снег, хотя бы вид в окне,
тебя с другим, себя другого.

Прощеньем, видишь, больше, чем трудом,
и копится загробная валюта,
откладывая что-то на потом:
туда-сюда, верней, туда отсюда.

Так с ничего становишься нежней
к другим, со сквером или зданьем,
и любишь, скажем, Вену, так как с ней
не связан ни одним воспоминаньем.

Кичишься тем, чем раньше не кичился:
Сегодня ночью спал, с утра поел.
Я радостям простым вдруг научился –
Что на работу вовремя успел,
Что за квартиру плачено, что книгу
Вернул хозяину, хотя не дочитал.
Я больше не держу в кармане фигу,
Я честно фигу людям показал.
Не плод, а комбинация из пальцев, –
Особенно, когда играют гимн,
И предлагают в проруби купаться –
С хоругвью, с троеперстием нагим.