В Киото есть храмик – всего ничего.
Украшены свастикой стены его –
Для Будды естественный символ:
«Здесь-де восходящего солнца страна,
От коего, дескать, вся жизнь рождена,
Что и подтверждается сим, мол».
Для нас же солярного знака излом
Паучьей опасностью дышит и злом,
Хоть нам и известен генезис
Крестовой символики, вовсе не злой,
Но тут наносной доминирует слой,
Как Вайль бы сказал или Генис.
Ну, пусть не сказали бы – дело не в том,
А все же признаемся: страшный тевтон
Нам памятен; это меняет
Семантику знака: отдушки не те,
И Будда, с нацистом сроднясь во кресте,
По-моему, в чем-то теряет.
В любом из евреев – и в каждый момент –
Арахнофобический жив рудимент,
И ужас на сердце нисходит:
Ведь то, с чем входила к нам свастика та,
Как с гуся вода или с Васьки-кота
Линялая шерстка, – не сходит.
При этом в мозгу непрестанно звучит:
«Дахау, Хатынь, Бабий Яр, Моабит,
Треблинка, Освенцим», – как будто
Сто лет не прошло (так и правда ж, не сто),
Никто не забыт, не забыто ничто,
Хайль Гитлер, и был ли капут-то?
О, генная память всегда под рукой,
И мнится: возможен сценарий такой,
Что зрители вздрогнут и ахнут…
Но будут ли зрители в этом кино,
Где Будда, одернув свое кимоно,
Пролает молящимся: «Ахтунг!»?

Ветра к осенней дате оскопили
курчавый лес. Кровавая заря,
а также листьев дактилоскопия
свидетельствуют против октября.
Но, будучи субстанцией природной
И приходящей в сроки, что ни год,
Он мыслит эту логику негодной,
И за собой вины не признает,
И говорит, что действовать иначе
Он не имел ни времени, ни сил
И рамок предназначенной задачи
Ни на полшага не переступил;
Он говорит, что так всегда и будет,
Как предначертано календарем,
И ежели сейчас его осудят,
То что же станут делать с ноябрем?
И в этом видно правду, как во всякой
Логичной речи, четкой и простой,
И голый лес, застывший раскорякой,
Развел руками перед Судиёй.

Курчавым будучи и юным,
я сочинять стихи умел
и к поэтическим перунам
предрасположенность имел.
Гордясь призванием поэта,
не без лирической тоски
я рифмовал и то, и это,
приподымаясь на носки;
стремясь к изысканности тона,
на перепутье всех дорог
я, как на стул, во время оно
взбирался на высокий слог.
Но, полысев средь вихрей бурных,
стоять, освоив пьедестал,
на несколько карикатурных
котурнах как-то подустал.
Теперь пришла пора другая.
Я не пылаю, не горю,
а хладнокровно излагаю
и по-простецки говорю:
все пройдет, как с белых яблонь,
так как жизнь – всего лишь миг.
Хорошо еще, что я, блин,
это вовремя постиг.

Напишу-ка роман со стрельбой,
С авантюрно-кровавым сюжетом,
Экшн эдакий, фикшн какой…
Впрочем, даже не будем об этом.
Чем, словесную плоть теребя,
Возбуждать вожделенье невежи,
Лучше мне говорить про себя
(а не вслух)
про себя и себе же.

Пора подытоживать: что ты за гусь?
К себе пригляжусь и в себе разберусь,
Итог подведу, как дотошный биограф:
Жена моя – Русь,
Весна моя – гнусь,
И только одно утверждать не берусь:
Сестра моя – жизнь или кинематограф?

Когда тебе за пятьдесят,
не напрягай напрасно нервы:
никто не даст за пятьдесят –
не то что граммов, но и евро.
Ушла рысистость, меркнет глаз,
тускнеет шерсть, редеет грива,
не тот аллюр, не тот окрас,
и бабки стали некрасивы.
Но не угас былой огонь,
и если спросишь ядовито:
«Куда ты скачешь, гордый конь,
и где отбросишь ты копыта?» –
я, подтянув свою супонь,
отвечу ржаньем: «Да иди ты!»