Когда к бумаге время подойдет,
пускай летит в железный синий ящик
с почтмейстерским гербом своим. Так вот,
тебе –  пишу о  нашем настоящем:
о том, что время вырвалось из пут
и мчится прочь – до красного смещенья,
и если наши дни еще идут,
то по причине полного смущенья
от неосуществимости любви.
И все слова мешаются в загоне,
лавируют, как люди на перроне,
и не даются, как их ни лови.

Величина, похожая на дом,
темна и ждет разбухшего рассвета.
Окно почти что сдавлено вьюном
и диким виноградом. От сюжета
любовного осталась лишь постель,
фотоальбомов выжатых обложки.
Наверно, есть на свете Коктебель,
есть остров Крым, но нет туда дорожки.
Прожилками застыли облака,
похожие на мраморное мясо.
Сереет ночь и влажная терраса
для одного – безмерно велика.

Иглой пера бумагу исколов,
нащупываю: где ты,  vita nova?
И не хватает воздуха и слов.
Когда же сны приходят, то мне снова
всё мнишься ты, и осторожный лес,
рассыпанный на желтые осколки,
но я во сне не узнаю тех мест,
где живы мы. На прикроватной полке
дремотствуют седые словари,
болванчик так же, головой качая,
ждет то ли сигарету, то ли чая,
но некому промолвить: «завари»...

Холодный день, горячая мигрень.
Забьюсь под плед, под замершие тени.
Не будет полдня. Время, как шагрень,
скукожилось, и нет ему замены.
Рассыпан мир и некому связать
в единое запутанные нити.
Осталось только строки выдыхать
письма, как в утешительной молитве.
Пишу неутоленные слова,
а жизнь идет, проста и одинока,
тоска черна и острая осока
прощальных писем теплится едва.

Действительно, здесь холодно. Зима.
Всё не привыкну к этому. Когда-то
был счастлив тем, как бережно стаккато
кузнечиков дрожало… Но стена
теперь над всем, глухая, как пустыня.



Я позабыл лицо твое и имя,
и даже то, что были мы близки.
Есть, говорят, на свете Мыс Тоски,
на Мысе том, наверное, маяк…
Ах, кто бы взял смотрителем убогим!
Я кораблям бы рисовал дороги,
призывно светом разгоняя мрак...

Переплетая линии руки,
снежинки суетятся на ладони.
Рука застыла в снежной обороне.
Я вверх смотрю: там всё же, вопреки
и городу уставшему, и миру,
звезда висит, пусть даже для блезиру,
но светит же! И я под той звездой
иду еще почти что молодой.
И снег идет, и тишина кругами
расходится. Уже горит рука
от снега и мелодия строга,
которую чуть слышно за словами.

Метель по Блоку. Чей-то силуэт.
Шипы оград почти оледенели.
Зима идет четвертую неделю,
а кажется, что миллионы лет.
О, сколько нас в девятом этом круге!
Живем и возвращаемся на круги
своя и ждем, когда блеснет маяк.
Но всё не так, и больше нет Итак,
и нас не ждут, и мы всех позабыли.
Повсюду снег. На улице зима.
Ложатся в руки посох и сума.
Се – человек. Но только он бескрылый…

Всё думалось, что осень на дворе,
и что еще станцует бабье лето,
но – ни письма, ни жалкого привета,
и только снег в звенящем январе.
Я не пишу тебе который год,
ты адресат, что выбыл, и, наверно,
уже на жизнь, и жить немного скверно,
когда зима застыла у ворот.
Мне не собрать слова письма вовек.
Прозрачны льдинок хрусткие осколки.
И почтальона, видно, съели волки.
Так и живу. В Макондо выпал снег.

Недостижимый адресат,
из тех, кто выбыл в неизвестность,
ты жил и был, а ныне – местность,
кладбищенский, по сути, факт.
Взъерошишь память и тоску
свою познаешь в полной мере:
я тоже жил в эсесесере
по окрику и по свистку.
Я так же медленно ходил
по провисающим канатам,
пил, как и все, ругался матом,
и люто родину любил.
И век двадцатый отзверел,
страна прошла и солнце ясно,
глаза слепит короста наста,
и режет буквы хрупкий мел,
и аспидная врет доска:
весны не будет. Честно-честно.
Есть лед и снег. Земля и место.
Вернее, местность, и тоска.

в губернском городе тоска,
крыжовник в одури зеленой,
полоска яркого песка,
река, окутанная дремой;
ползет махровая сирень
чернильной кляксой вдоль забора
и, Боже мой, какая лень
колеблет нити разговора…
Ты, как надкусанный пирог,
лежишь, провинция, в ладони.
И где тут Бах, и где тут Бог,
не разберешь на летнем фоне.

Читай себе роман Прево,
качайся в кресле на террасе
и знай, что в мире никого
блаженней нету в дачном классе.
Гроза проходит стороной,
зудит комар над левым ухом
и бомж, пришибленный страной,
опохмеляется сивухой
у магазинчика; в забор
уткнувшись, мочится и млеет.
В разгаре лето и простор
над мелкой речкой пламенеет.

Всё это – Родина моя.
И я люблю ее, кривую,
до воробья и муравья,
хотя, бывает, зачастую
мы с ней никак не совпадем,
но нет другой на свете мамки.
Есть эта речка, этот дом,
на пляже пацаны-подранки…
Над речкой тянется дымок
и грудь уколота иглою,
и по террасе мотылек
искрой кружится золотою…

…наместник прав – Империя больна.
Но проку в этом нам с тобой немного.
Когда страна у смертного порога,
меняется не время – времена,
и остается лишь одна дорога:
готовить удила и стремена.

До Рима ли, когда гусиный пух
на площадях расхваливают гиды?
Нам выпадают мартовские иды.
Но только каждый к предсказаньям глух.
Едино всё пшенице: что акриды,
что саранча – не выберешь из двух.

Историкам оставим времена
и проживем достойно что осталось.
Спокойно встретим немощную старость
в кругу семьи. И в ожиданье сна
поймем, насколько бесконечна малость
тяжелого уже веретена.

Вот родина и больше нет иной.
Она пыльцой осыпалась в ладони.
И облака горят на небосклоне,
и ветер поднимается стеной,
и лунный диск, как круглый глаз вороний,
по хищному глядит тебе в глаза,
примериваясь: клюнуть ли, не клюнуть…
Ты не смущаясь, можешь в небо плюнуть:
там Бога нет, Он молча вышел «за»
страну, и нас оставил накануне.

Вот patria холодная, как снег,
лежит и дышит серыми холмами.
Рассвет распят на переплете рамы
и не понять уже который век.
И холодно за голыми плечами.
И мы глядим сквозь мутное окно,
забытые, непраздничные дети.
Отчизна есть, но нет страны на свете,
и даже здесь, в Италии, темно,
хотя луна и с моря свежий ветер…

И когда, обрывающий линию,
загорится оранжевый лес,
вспомнишь море и темную пинию,
с виноградом тяжелый навес.

И в душе закачается волнами
неприкаянный летний мотив,
и уснешь, тишиной переполненный,
на ночь краткую жизнь сократив.

И щипать будет душу мелодия,
но, проснувшись, не вспомнишь о чем,
только лес поутру, словно родина
отгорит за затекшим плечом.