Там плачет женщина, склонившись у окна
в привычном одиночестве...  Какая
забота мне о том?  Но я-то знаю,
что в этом плаче есть моя вина.
Весь город в осени и близится зима.
Душа в покое и земля в покое.
Но плачет женщина... И, кажется, какое
мне дело до нее?  Но я сама
так плакала. И нынче отчего-то
мне горько... Точно мы живем не сами,
а просто жизнь меняет нас местами,
и все нам возвращается по счету.

Как мы заснули, как проснулись — двор
был полон шелеста дождя, горело
одно окно напротив, то и дело
за стенкой рассыпался разговор.

Мы видели, как близится весна,
как Летний сад оттаял, и тюльпаны
с ума сходили на окне, стаканы
еще хранили аромат вина

от зимних праздников. Мы знали наперед,
что все отступит времени в угоду…
И дом вздыхал, как старец в непогоду,
и таял зафонтанный поворот.

Но комната, где жили мы с тобой
без времени – конца или начала,
хранила тени прошлые, молчала
и отзывалась тайной и судьбой.

Открыта книга, тень от лампы, стол,
Твой плащ, промокший от дождя, в прихожей…
Так все обычно, так на жизнь похоже,
Я сплю и знаю — это ты пришел.

Меня во сне охватывает дрожь,
Я в круге света, как бывает дома,
Мне каждое движение знакомо,
И ты меня по имени зовешь.

И дом, и стол, и тени на стене,
Граница жизни, смерти, сна граница…
Ты знаешь, где заложена страница —
«Прощай, прощай! И помни обо мне».

Как я мечтала жить в уединенье
и комнату снимать с окном высоким,
прислушиваться к лифту, к шелестенью
дворовых звуков, видеть одиноким
тебя, ко мне спешащего… Как странно
украсть у времени год жизни довоенной,
с соседкой за стеной, с титаном в ванной
и праздниками бедными.
                                             Разменной
монетой стала наша жизнь сегодня.
А угол для любви нашелся в прошлом.
Пусть холодно, протечка, дом заброшен —
давай отметим праздник новогодний.

Как будто вещь пропавшая нашлась…
А мы уже привыкли, не искали.
И, может быть, поймем теперь едва ли,
Какая в том таинственная связь.

И вспомним не однажды этот дом,
Шинель в углу, вчерашние газеты,
Оставленную флейту, метроном
И быта довоенного приметы.

Нас Новый год настигнет на бегу
По набережной вдоль оград и арок,
И будет петербургский двор в подарок,
Палаццо итальянское в снегу.

Затопим печь, накинь пока шинель,
Я книгу отложу, свечу задую,
Смотри, как снег ложится на постель,
И ангел дует в трубку золотую.

Вся наша жизнь с тобой — одна строка,
А как хотелось бы стихотворенье…
Окно во двор, зима — всего мгновенье,
А дальше — ожиданье на века.

Вся наша жизнь на кончике пера,
на взмахе палочкой, на веточке кленовой,
в просвете между «завтра» и «вчера».
в привычном ожиданье встречи новой.
Давай еще немного подождем,
Как мы с тобой умели ждать вначале…
Там, за Фонтанкой, комната с дождем
за окнами и с отзвуком печали;
там в сговоре со мною старый дом
с услужливостью стершихся ступеней,
с фантазиями жизни — и о том
все шепчутся невидимые тени
минувшего — то вдруг огонь в печи
почудится, то старой флейты пенье;
дом светится окошками в ночи,
и тихое его сердцебиенье
чуть замедляется… Но, может быть, потом,
когда-нибудь вернется в одночасье
все — мост, метель, Фонтанка, этот дом
и нашей жизни призрачное счастье.

Одиночества трудную повесть
Каждый пишет по-своему, в ней
И душа неспокойна, и совесть
Нечиста, и зима все длинней…

Одинокие путники рядом,
Только порознь лежат их пути —
Не окликнуть ни жестом, ни взглядом,
Утешающих слов не найти.

Одинокая эта дорога
Нас заводит все дальше туда,
Где немного осталось до Бога
И встает во весь рост НИКОГДА.

… И то, что ты не веришь мне,
и то, что я теперь узнала,
как ты уйдешь, и свет в окне
у нас горит всю ночь устало
в твое отсутствие… К чему
ты эти строки мне диктуешь?
Нам не прожить по одному,
а по-другому — вдруг задуешь
свечу, что теплится еще…
Зима превозмогает лето.
Ты оглянись через плечо
на нашу жизнь — там точно где-то
ты ждешь меня, и ты один.
О будущем еще и речи
не шло, еще все впереди,
и я иду тебе навстречу.

Когда с Невы сошел последний лед, —
светлело за окном, в душе светлело, —
Мы поднялись над жизнью ночью белой,
мы ничего не знали наперед.
Но прошлое ступало по пятам,
и ночь, совсем прозрачная весною,
вся истончилась к августу и там
вдруг превратилась в озеро лесное.

Мы на него наткнулись в октябре —
клен догорал  и ржавая осина
роняла в воду листья, в серебре
застывших слез дрожала паутина...

Осеннее купание под стать
любви — так обжигающе тревожно
в опавших листьях плыть и невозможно
ни утонуть и ни до дна достать…

Может так получиться,
что кто-то начнет собирать
по мгновенью, по строчке,
по взгляду, движенью и слову —
о тебе. И страницы,
одну за другой — всю тетрадь
до штриха и до точки
последней просмотрит, и снова
возвратится к началу.
Все будет неправда. Никто
не приблизится даже
к молчанию о настоящем.
Что вчера означала
дорога сквозь лето, и что
мне сегодня расскажет
сентябрьский дождь моросящий.

Я прежней дорогой пройдусь.
Никто моего возвращенья
теперь не заметит, и грусть
останется мне. А прощенье
сольется с прощаньем. Опять
за блоковский дом, по каналу,
к архиву, в тупик. Только вспять
ничто не течет. Я не знала,
что ляжет мой путь в стороне
от тех повторений прогулки
под арку, глухим переулком
к обветренной старой стене.

Все казалось мне, что по-другому
жизнь устроится. Наш разговор
просто станет дорогою к дому,
где окно на Никольский собор.
А еще там — деревья, ограда,
детский смех и в снегу борозда...
Жили мы у Никольского сада
в девятнадцатом веке тогда.
На диване под клетчатым пледом
мы шептались, и тень от свечи
трепетала,  и с шелестом следом
догорали поленья в печи.
Если так это все в самом деле
было, Господи, что нам желать?
Мы успели, мы точно успели
здесь увидеться вновь. И опять
новый век у конца, и в надежде
на несбыточность жизни с тех пор
ты сожми мою руку как прежде, —
видишь — вечер,  и сад,  и собор.

...И  этот дом, и улица, и двор,
наполненный дыханием сирени,
и тихий телефонный разговор,
шаги на лестнице, и свет, и тени
в квартире, даже чашка на столе —
домашней жизни трепетные знаки...
А что здесь я? Дождинка на стекле,
сквозняк и беспокойство для собаки.

Все медленней день, все темней,
и все ощутимей прохлада…
В пространстве Никольского сада
становится больше теней.

Становится больше тревог,
поскольку с осенним ненастьем
рифмуется легче несчастье,
и смерть переходит порог.

Мир канет в осеннюю тьму,
стволы — как суда на приколе,
вечерняя служба в Николе —
прощанье, прощенье всему.

И только любовь, вопреки
печальному вздоху распада,
все ходит дорожками сада
и кормит синичку с руки.

Переменился ветер. И опять
Все понеслось, подхваченное ветром
Уже другим. Велюром или фетром
Обернутые головы узнать
Едва ли можно. Ведь еще вчера
Другие были формы и мотивы
В одежде и движеньях — от залива
Дул сильный ветер. Нынче же с утра
Все хлынуло обратно. Лицедейство
По ветру распустило рукава.
Но с прежней скоростью течет Нева.
И неподвижен шпиль Адмиралтейства.