Как судьба, свершившаяся втайне,
как слова, зарытые в слова,
как Шопен, очнувшийся в регтайме,
оживает старая листва.

Все вокруг еще темно и голо
в окруженьи сосен и осин,
но уже восторги птиц до голо-
вокруженья рвутся из низин.

Погоди, не стой под этим ветром –
так тебя, глядишь, и унесет
в те края, где туча ходит фертом,
осыпаясь брызгами с высот.

Есть просветы в этих днях ненастных –
потеплее курточку надень:
счастье – то, что кроется в нюансах,
в переходе гласных в полутень.

Я постараюсь быть свободным
между Фонтанкой и Обводным,
между Обводным и Фонтанкой,
где обернется жизнь изнанкой.

С изнанки нам куда виднее
все эти стежки Гименея,
все эти петельки Амура…
Все прочее – литература!

Пряным запахло и винным –
первые листья опали.
Между Фонарным и Львиным
шелест и хруст на канале.
Волны забрызгали лодку
под неживым парапетом.
Блик от воды сквозь решетку
брызнул в глаза рикошетом.

Шелест и хруст на канале,
блики и пролежни тины.
Звуки, приметы, детали
не образуют картины.
Что же со мной приключилось?
Веет безлюдьем и тленом.
Этой хандры беспричинность
точно напета Верленом.

Где бы еще ни гулялось,
как бы еще ни хотелось, –
все, что судьбе полагалось,
так или иначе спелось.
Серые, грязные груды.
Сирые, грустные дали.
Отзвук шагов ниоткуда –
шелест и хруст на канале.

Листья падают ничком и навзничь,
рвется паутина зыбких слов.
Нас уже ничто не держит. Нас нич-
то уже не держит. Лопнул шов.

Дворник, дворник, жаль твоих мучений:
что за морок с горем пополам
набивать мешок листвой осенней
так, что он уже трещит по швам.

Кажущие все свои огрехи,
тот поеден ветром, тот – жучком,
листья прорываются в прорехи
и ложатся навзничь и ничком.

Крик зеленщицы поутру,
как в детстве – крик стекольщика,
заводит старую игру,
скребется и щекочется.
Скорей за ним – сквозь Авлабар,
дорогою неблизкою,
взлетая, как декабрьский пар,
над улочкой тбилисскою.

Туда – к оливковой Куре
с обманчивой пучиною,
туда, где астры во дворе
вздымаются овчиною,
туда, где белый хлеб распят
на стенке в винном погребе
и коркой на зубах хрустят
застольные апокрифы.

Тбилиси в старые дворы
ушел искать виновника,
что обезлиствил до поры
сквозную плоть тутовника.
Тифлисским ветром взят платан
и с кленом счеты кончены,
но Пиросмани дал плодам
возлечь на стол клеенчатый.

Уже вершины замело,
а ветер все беснуется,
и градом сыплется стекло
над исступленной улицей.

Но тот стекольщик, что как миф
возник из снежной замяти,
уже исчез, не застеклив
пустые раны памяти…

Журналы на части раздергав,
газеты порвав на куски,
находит любитель кроссвордов
спасенье от смертной тоски.

С охапкой бумажных страничек
свой век коротать он готов,
отгадчик, разведчик, добытчик
диковинных знаний и слов.

Безумец, почти что невротик
к иному и слеп он, и глух.
Язык! Смертоносный наркотик,
смещающий зренье и слух.

На сердце и сладко, и горько.
Звенит и гудит голова.
Пространство судьбы – это только
забитые в клетки слова.

Ржавая сыпь на замшелом листе,
изморозь рвет паутинные нити.
Где же вы, братья мои во гнезде?
Что же вы песни свои не свистите?

Память пригреет – да горько в плену:
мертвой листвой осыпается слово.
Выйду – и зиму, как схиму, приму
за незабвенные муки птенцовы.

Александр Михайлович Ревич –
переводчик и старый пиит,
выставляя на стол бутылевич,
говорит, говорит, говорит.

И, входя потихоньку под градус,
переводчик и старый пиит,
с ним Анисим Максимыч Кронгауз
говорит, говорит, говорит.

Допоздна не пустеют стаканы,
день рабочий летит кувырком, –
это лечатся старые раны
говорком, говорком, говорком.

И дымит фронтовая траншея,
и ракета, как в песне, горит –
пьют без умолку, пьют, не хмелея,
переводчик и старый пиит.

Их в застолье поди, объегорь-ка, –
до краев наполняют стакан!
И становится стыдно и горько
от того, что я молод и пьян…

О московское гостеприимство!
Я в долгу у него, я готов
помянуть его ныне и присно,
а случись – и вовеки веков.

И когда я, разлукой ведомый,
под медлительный говор колес
возвращаюсь в мой город, знакомый –
ведь иначе не скажешь! – до слез,

всё мне слышится, словно в тумане,
этот мирный московский содом,
исцеляющий рану на ране
говорком, говорком, говорком…

Снова пахнет разором и кровью,
и у нынешних бед на краю,
как высокое средневековье,
я культурой себя сознаю.

Это значит: готовься к недоле,
репетируй, как варваров ждать.
Да они уже, собственно, в доме:
стулья сдвинуты, смята кровать…

Причуды иноземного стиха:
как пробираться тропами лесными,
где ива, и береза, и ольха –
мужского рода? Что мне делать с ними?

Я мог бы это все перевести
совсем в иную плоскость, но природа
подсказывает мне, что нет пути
печальней, чем искусство перевода.

И вправду, как березу мне обнять
и как же иву мне назвать плакучей,
когда у них особенная стать,
в чужом – иная, как себя ни мучай?

Так оставайся лесом, старый лес,
грешно переводить тебя на рощу,
и всей листвой, покуда не исчез,
дыши на слух и облетай на ощупь!

Я прожил неделю в музее поэта,
и я никогда не забуду про это.
Я спал на кровати, в которой поэт
проспал в общей сложности несколько лет.

Писал, за столом его письменным сидя,
оставшемся в прежнем, прижизненном виде,
на стульях поэта сидел и не раз,
пардон, приседал на его унитаз.

В музее меня окружали с рассвета
портреты поэта, портреты поэта,
и этим они намекали на то,
что образ его не забудет никто.

Я в книгах поэта усердно копался,
там след его ногтя бессмертно остался –
он часто подчеркивал строки в стихах
и рядом писал иронически: «Ах!..»

А может быть «Ах!..» восклицал он серьезно?
Я вновь перечитывал – заполночь, поздно,
и утром вставал в несусветную рань –
нет, все-таки «Ах!..» это значило «Дрянь!»

В музей приходили какие-то тети.
Одна мне сказала: «Когда вы умрете,
вам тоже, наверно, откроют музей,
и станут водить к вам ученых детей».

Она от меня ожидала ответа,
но вышел я в сад при музее поэта,
и в этом саду, необычно пустом,
я сел на траву под высоким кустом.

Гудели шмели в полумраке зеленом,
и ясень листвою соперничал с кленом,
приезжий народец толпился в дверях, –
и я с наслаждением выдохнул: «Ах!..»