Косматый хозяин дремучих болот
меня провожал по пружинистым гатям:
в свой сон заманил, и учил управлять им –
он был огоньков полуночный пилот.

И там, в поволоке пронырливой тьмы,
где тени растений шептались глумливо,
мне тайна раскрылась, что все мы – не-мы,
мы зыбкая взвесь над гниющим заливом,
звенящие мушки мышиных ночей,
мерцанье сырых светляков под корнями…
И я растворилась, и стала ничьей,
а все постепенно насытилось нами:
корявые сосны, расколотый пень –
прибежище темной пронзительной птицы, –
бормочущих травок хмельная кипень,
и след паутины, осевшей на лица…

Но, цепко схватив узловатой рукой
меня за плечо, он шепнул: «это морок…»
И, чвакая в кочки тяжелой клюкой,
зверье разгоняя из логов и норок,
пошел, углубляясь в неведомый лес.
В проеме древес, точно в арочной нише,
шагая, он делался ниже и ниже,
и виден был долго, пока не исчез.

За забором – темный лес.
Там живет печальный бес:
он тягучими ночами
в дом приходит стука без.

Зашуршат кусты в саду,
скрипнет мостик на пруду,
за болотом козодои
забормочут ерунду.

Дужка звякнет на ведре,
кто-то бродит на дворе –
заходи, мой бес-печальный,
спой мне песню о добре:

как копить его с умом,
как потом скатать комом,
оторвать его да бросить –
ан, оно в тебе самом.

Вот оно, мое добро:
заржавелое перо
да печальный бес из лесу,
что толкает под ребро…

В дорожном кабаке не просят чаевые.
Дешевое вино, нехитрая еда.
Две женщины поют – доступные, живые,
И в песенке горит зеленая звезда.

Я к стойке подойду и улыбнусь нетрезво,
И попрошу подать сиреневый туман.
Закружится звезда над темным переездом,
И дрогнет в кулаке надтреснутый стакан.

И станет мне легко – бродяге-погорельцу.
Затренькают во мгле тугие провода.
В лукавую луну текут-змеятся рельсы,
А выше все горит, горит моя звезда.

Зеркало точит медленная печаль.
Солнце ночное всходит из-за плеча,
плещутся звезды в водорослях лучей,
плавится воздух, палевый и ничей.
Дунешь – по зеркалу рябью бегут круги.
Руку протянешь (Господи, помоги) –
входишь, как в студень, в зыбкую плоть стекла…
Ты сомневался, видишь, а я смогла.
Я осязаю, пробую все на вкус –
звезды колышутся, словно тела медуз,
мир твой огромен, солон и золотист.
Темный хозяин, призрачный утопист,
выдаст тебя мне сразу и с головой:
черные камни под шелковой травой –
«Выплынь, выплынь…» Сладко и тяжело
белые рыбы теплый целуют лоб.
Смотришь, не видя, ибо любовь слепа.
Крошится мидий хрупкая скорлупа.
Боли не столько, чтоб не изжить до дна.
В каждом осколке – женщина и луна.

У ноябрьской тучи снегом набит живот,
в небе Илья колет к зиме дрова.
Неотвратимо печально идет на взлет
неспящая бабочка Мертвая голова.

Осенние грозы редкость для сих широт –
вестимо, лютой, зубастой нам ждать зимы.
Мертвая голова открывает мохнатый рот
и тонко кричит, сворачивая умы.

А мы, ворочаясь в коконах ватных снов,
на белых нитках, раскачиваясь, висим.
Спите, спите, нет никаких голов –
ни живых, ни мертвых.
Господи, пронеси.

Смотри на меня. Снег на лице моем.
Где-то пешня тоскливо стучит об лед.
Рыба уходит в илистый водоем,
Молча песню в водорослях поет.
В зарослях инея пляшет звезда-живец,
Мерцая, тянется леска к Его ладье…
Небо вспоров, хохочет прекрасный лжец –
Вот он, искус плавать в большой воде.

Смотри на меня. Видишь, белым-бело.
возьми в ладони лицо мое, снег со лба
сотри, почувствуй – солоно и тепло,
чуть – и дрогнет раненая губа.

Я лежала в пруду под нетающим льдом
и смотрела на мой улетающий дом
сквозь кружащее крошево снега,
что плясало и падало с неба.

Отражались во льду и скользили огни,
и дразня на лету (мол, лежи и ни-ни),
падал свет из оранжевой спальни,
и из ближнего делался дальним.


Я дышала на лед, я стучала в него –
там, за ним, наступало мое Рождество,
там остались мои домочадцы –
ни доплакаться, ни достучаться.

В небе чисто и тонко запела труба,
обжигая, вода закачалась у лба,
зазвенел ледяной колокольчик –
звон был холоден, ломок, игольчат.

Легкий ангел по снегу крылом прошуршал,
ртом обветренным лунку во льду продышал,
«Вот и все, – прошептал. – Аллилуйя»,
И лицо уколол поцелуем.