Ведь и я над тугим барабаном
ничего не смогу сколдовать.
Торопливо сует по карманам,
предлагает питье и кровать,
притворяется доброй пустыня,
и в цветастом кармане шатра
я сижу, как сидела, поныне
в ожидании снов до утра.

Чтоб уснуть и увидеть прекрасней
и яснее картины любой:
ты все так же мерцаешь и гаснешь,
я все так же плетусь за тобой
одногорбым своим караваном,
с побледневшим песком в волосах,
видя свет беспокойным и рваным,
отраженным в верблюжьих глазах.

С подозрением смотрит на тую
человек с головой на плечах,
чьи-то дети на палках фехтуют,
совершают швырянье мяча,
или ты, благородный потомок
словарей и рельефных монет,
предположим, выходишь из дома,
обернешься, а здания нет.

Ничего не вернуть, повторяю.
ты стоишь посредине двора,
а в зрачке, глубиной притворяясь,
вырастает сквозная дыра,
и туда, за страницей страница,
все слова из твоих словарей,
и туда же, сплошной вереницей,
караваны, скорей и скорей,
этот дом, это дерево, дети,
поднимая ужасный галдеж;
ты и сам за собранием этим
очень скоро туда упадешь.

Засыпай на земле под большой крепостною стеной.
Светлоокие звезды мигают в цветной череде:
белоснежный, седой, золотистый, гнедой, вороной –
щиплет клевер и мед серафимов табун лошадей.
Очертания леса, черненый серебряный луг,
треугольные крыши домов – отдыхающих стай –
все вот-вот полетит, что стоит неподвижно вокруг,
улетай без меня, улетай без меня, улетай.
Даже простынь крылами своими вовсю парусит,
и по каменной кладке на небо взбирается тьма;
на каком языке, то есть как мне еще объяснить:
не живи за меня, я прекрасно умею сама
сохранять, проговаривать, спать меж древесных корней,
забираться на спину блестящего потом коня,
становиться отчетливей, вдумчивей, легче, верней,
не будить тишину, прикорнувшую возле меня.