Я век брала на карандаш,
Его гримасы и метанья,
И исторический пейзаж
Темнел, теряя очертанья…

Век шел вслепую на таран.
Все было странно, страшно, ново…
С надеждой вперившись в экран,
Мы ждали часа нулевого.

Как же вышло – сама не ведаю,
Так по жизни само сошлось,
Все лавирую меж дождинками,
Оставаясь сухой насквозь,

Оставаясь насквозь везучею,
Хоть и лихо мое – с лихвой.
Не дождит уже – хлещет наискось,
Выхожу из воды сухой.

Праязык наш – молнией дотла,
Умерший, пророс многоязычьем.
Языки то гибки, как ветла,
То суровы, то нежны по-птичьи.

С Вавилонской башни все пошло,
Раскололось на многоплеменье,
И Верховный Ангел на крыло
Встав, исчез в единое мгновение.

Небес библейских крутая лепка
То сизым высветится, то лиловым.
То рыже-розовым вглубь заманит.
Нависнув, разом сместит масштабы
И в Лилипутию обратит земное царство.
О небо, небо…

Вино меня по небу носит.
Уставшая, прильну к небесному ларьку
Прозрачному, пивному – небо в розлив.
Откуда ни возьмись – друзья, дружки…
Чутье хмельное компаса точней.
Я  (про себя) на всю пустыню неба –
Одна пивточка?..
Неспроста…

Опустошенные бутылки
К утру как будто не у дел,
Поник алкаш – глаза  обмылки,
Скорей бы сдать на опохмел
Разбредшуюся по квартире
Всю стеклотару, всю под ноль…
Пошто алчба в Господнем мире,
Сдать тару и опять? – Jawohl.

Слова под мухой на прощанье.
Прощанье – значит обнищанье
Души или надежд лохмотья...
Мне б «Юношей» Буонаротти
Напрячься, выдернуть занозу.
И может, собственную грезу –
Сама в себе, сама с собою –
Создать и стать ничьей рабою.

Что было с тобой в молодые годы?
Что было?
Помню – горело сердце.
Что было в зрелости?
Лоб наморщив,
одно лишь вспомню –
Горело сердце.
Себя кляну, что не записала
я ни одной дневниковой строчки.
И все, что помню –
горело сердце.
Горящим сердцем стихи писала.