Я за кулисами подслушивала в Праге,
я знаю декорации Парижа,
я видела просцениум Ассизи,
но сам спектакль – ни разу, никогда,
пусть, туристической исполнившись отваги,
себе шептала в городах: "Бери же!",
но капельдинеры навязчиво косились,
и действо испарялось, как вода.
Не подглядеть – хотя бы и пролога,
покуда сам не озадачен ролью.
У городов нет зрительного зала,
ряды балконов не введут в обман,
ведь пьесы сочиняют до порога,
их с потолка берут, их варят с солью,
с приправою домашнего скандала,
от гостя пряча в потайной карман.

В моем же городе в метро и вдоль канала –
повсюду указательные знаки,
сплошные режиссерские отметки,
и в пьесе план отсутствует второй.
Отображение твое волна качала,
и на Васильевском – твоей Итаке –
барахтался в координатной сетке
твой недогероический герой.
Тебе буксир с Невы сигналил басом,
тебе Ростральные колонны розовели,
тебе чинился Лейтенанта Шмидта,
тобой используемый в общем редко, мост.

Тебе кружили яхты левым галсом,
тебе сверкали влажные тоннели,
тебе Мечети голубела митра,
и Петропавловка вставала в полный рост.

А бедный гость – скупой венецианец,
любезный парижанин – кто угодно,
пытается под сводом белой ночи
на сцене сделать маленький шажок,
не вписываясь в твой чудесный танец,
проскакивая, как затакт, сам город,
и сфинксы щурят каменные очи,
сворачивая действо, как флажок.

Любовь не ходит по проспектам Петербурга –
по дачкам кукольным крадется, вдоль залива;
в песке, с жестянками от выходных, окурки
ее безумств сгорают торопливо.
Безумства строго рамками объяты:
три месяца, два года – счет конечен,
а дальше, несмотря на рамки даты,
одно и тоже: spleen, по-русски – печень.
Вредны для печени спектакли здешних ларов:
топить в вине любовные обмылки
нас классики  учили в кулуарах,
остерегая от деяний пылких,
и ты, антракт в угаре пропуская,
очнешься у бескрайнего буфета.
Что делать с жизнью, если жизнь такая,
что белой ночью не хватает света.
Как Лиза, ты стояла над Канавкой,
ночь начиналась, а его все нету,
и сердце обращалось внутрь булавкой,
под мостиком предполагая Лету.
Через весну ты забывала тело,
но действо продолжалось шатко-валко:
спектакль все шел, хоть ты и не хотела,
кончалась вечность, словно зажигалка.

Ты за кулисами подслушивала в Праге,
неясный шепот посчитав за правду,
предполагая, что безмерно рада,
но радость отдавала вкусом браги.
И падала чугунная решетка,
и без врагов своих так было жутко,
что хуже этой невеселой шутки
лишь массовая пьяная чечетка,
и города меняя, как перчатки,
не смыть вовек следов водички невской,
добьешься лишь того, что выпить не с кем
и в слове "друг" находишь опечатки.
Я здесь. Не еду в Рим, Чикаго, Дели.
Я признаю бессмысленность потуги
сберечь любовь, укрыться от подруги.
Я здесь. Спектакль идет на самом деле.