Наталья Мамлина
"Себе наперерез"
"Себе наперерез"
М.: Вест-Консалтинг, 2011.
Мне часто казалось, что "бегство в природу" обозначает лишь невозможность смотреть в лицо веку, не отворачиваясь. Но это предположение ошибочно, по крайней мере, дважды, — и в том, что никакое бегство при жизни не может быть, увы, окончательным, и в том, что в побеге якобы не может открыться ничего сокровенного о том, что оставляешь.
Стихи Натальи Мамлиной никогда не хотели блистать, эстетически наследуя пастельным стихам безвременья, но если воинствуют, то за понимание сути происходящего, изуродованного информационными потоками до полной неузнаваемости.
Лирика эта надиктована автору внешне простой, но сплетенной из сплошных противоречий жизнью. Сознавая себя одним из бесчисленных зерен творения, автор начинает спасать себя неузнаванием соблазна, примерным очерчиванием границ мирового зла как территории нравственной чумы. Сознавать себя автор может лишь за пределами города, в координатах неба и поля. Город травит любое помышление.
Мамлиной свойственно говорить от имени птицы, поселившейся в дачном саду на пару сезонов, или дерева, посаженного старым хозяином перед кончиной.
Как бы ни менялся тон стиха, это всегда голос поначалу негромкий, но несомненно живой и сомневающийся, спотыкающийся о внутренний разлад. Голос посмевшего жить, мужественный уже в том, как мучительно пытается осознать себя как одиночку и как поколение одиночек. Сделать давным-давно ничего нельзя.
И к себе, и к тебе обращаюсь,
Девяностого года лоза.
Нам свобода явилась несчастьем.
И рябит от бессилья в глазах.
Девяностого года лоза.
Нам свобода явилась несчастьем.
И рябит от бессилья в глазах.
В этих стихах если что-то и происходит, то созерцание. Долгими видами они сочленимы с катастрофическим космизмом Арсения Тарковского, но через него — с православной традицией любви к исчезающему и возрождающемуся на глазах.
Тишина — не тишина.
Долг неясен.
Листья падают с ветвей —
Терпит ясень,
Только изредка стучит
В окна дома —
Будто может что-то быть
По-другому.
Долг неясен.
Листья падают с ветвей —
Терпит ясень,
Только изредка стучит
В окна дома —
Будто может что-то быть
По-другому.
— сказано тихо и прочно, с различимым отчаянием. Координаты заданы: день, ночь, поле, дом.
Трагичен август, холоден и жарок.
И если честно, то не жду открытий.
Не горизонт, прочерченный пожаром —
Я вспомню только скрипы перекрытий
В том доме, где под окнами калина,
Где и спокойно, и тревожно очень.
Трагичен август… Ветхая калитка
Открыта настежь, а закрыться хочет.
И если честно, то не жду открытий.
Не горизонт, прочерченный пожаром —
Я вспомню только скрипы перекрытий
В том доме, где под окнами калина,
Где и спокойно, и тревожно очень.
Трагичен август… Ветхая калитка
Открыта настежь, а закрыться хочет.
Отрезанность от мировых пожаров будоражит: что за горизонтом, какие люди гибнут там, кто нуждается в твоей помощи безотлагательно, а ты все сидишь и ждешь внятного сигнала? Узнаете? В точности так молодая Ростова смотрела на московское зарево в первую ночь бегства из города.
Если это не отзвук самосознания народа, выключенного из истории, то дальше трактовать что-либо просто бессмысленно. Еще одно подтверждение:
Если это не отзвук самосознания народа, выключенного из истории, то дальше трактовать что-либо просто бессмысленно. Еще одно подтверждение:
Человек и тревога навеки останутся спаяны.
Их союз нерушимей Союза, который разрушен.
Вырывается крик (если сил не хватает) наружу.
Вырывается крик — не становится легче, как правило.
Это время такое, в которое радость не пахана,
Благодарность как средство от смерти навеки забыта.
Остаемся друг с другом на уровне злобы и быта,
Лицемерим всегда, исключая общенье со страхами,
От которых избавимся сном, предварив засыпанием
Этот сон, этот сон, этот сон… Опускаются веки…
Но в надежде заснуть хоть на час и в боязни — навеки,
Человек и тревога, как прежде, останутся спаяны.
Их союз нерушимей Союза, который разрушен.
Вырывается крик (если сил не хватает) наружу.
Вырывается крик — не становится легче, как правило.
Это время такое, в которое радость не пахана,
Благодарность как средство от смерти навеки забыта.
Остаемся друг с другом на уровне злобы и быта,
Лицемерим всегда, исключая общенье со страхами,
От которых избавимся сном, предварив засыпанием
Этот сон, этот сон, этот сон… Опускаются веки…
Но в надежде заснуть хоть на час и в боязни — навеки,
Человек и тревога, как прежде, останутся спаяны.
Эти строки, вроде бы "с дистанции", вроде бы о себе самой, подожжены мировыми пожарами всерьез. И кричит в них само отсутствие места в мире и для себя, и для всех остальных.
Как хорошо: не надо снова рушить
Весь этот мир, разрушенный давно.
В пакете хлеб и солнечная груша —
Вполне себе еда для одного.
Как видишь, брат, возможно и без братства
Прожить тогда, когда стопталась прыть.
До сна, как до спасения, добраться
И одеялом голову накрыть.
Весь этот мир, разрушенный давно.
В пакете хлеб и солнечная груша —
Вполне себе еда для одного.
Как видишь, брат, возможно и без братства
Прожить тогда, когда стопталась прыть.
До сна, как до спасения, добраться
И одеялом голову накрыть.
Этот сон — над бездной, разверзшейся если еще не при начале мира и его грехопадении, то не так давно, как бы хотелось господам, узурпировавшим национальные богатства для личного пользования и уже пишущим свою личную историю как историю государства. Трещит и плавится гораздо глубже: будто бы прошел слух об отмене грядущего братства, словно бы зачеркнутой оказалась прежняя участь человека строить, рожать и петь. В светской жизни не стало слов, обращенных к человеку, его душе. Язык же вечный, церковный еще только предстоит истолковать в свое спасение или в свою погибель. О погибели само время говорит гораздо словоохотливей:
Двадцатый век ушел. Теперь
Купи себе хоть дом, хоть ранчо.
Живи как хочешь!.. Верь не верь,
Мне так же муторно, как раньше.
И, знаешь, беспощадней сны.
И ни один не скажет гаджет,
Как, может, лучшие сыны
Становятся глупей и гаже.
И нет ни золоченых риз,
Ни жемчуга речного бусин.
Уверенно шагая вниз,
Давай хоть головы опустим.
Купи себе хоть дом, хоть ранчо.
Живи как хочешь!.. Верь не верь,
Мне так же муторно, как раньше.
И, знаешь, беспощадней сны.
И ни один не скажет гаджет,
Как, может, лучшие сыны
Становятся глупей и гаже.
И нет ни золоченых риз,
Ни жемчуга речного бусин.
Уверенно шагая вниз,
Давай хоть головы опустим.
Призыв опустить голову здесь не насквозь эскапистский, самоустраняющийся. Мамлина не зовет к рабству и равнодушию к собственной судьбе, но к действенному покаянию перед обступающим со всех сторон злом. Именно его непроглядность буквально выдавливает из Натальи пейзаж безотрадный, набравший высокий градус неотторжимости от каждого из нас:
Ни кола ни двора. Ни двора, ни кола.
Только лес-земляника да клюква-болото.
Непроглядная, вечная, страшная мгла
Аккуратно выходит из-за поворота,
Нам навстречу сгущается белым пятном
И пугает своим нерушимым покоем.
Сколько можно все время твердить об одном?
Сколько можно ходить по чернеющим комьям?
И смотреть на чернеющих птиц в вышине?
И не ведать других маяков, кроме черных?
…Продолжается жизнь на воде и пшене,
Каждый год, чередой из нечетных и четных.
Только лес-земляника да клюква-болото.
Непроглядная, вечная, страшная мгла
Аккуратно выходит из-за поворота,
Нам навстречу сгущается белым пятном
И пугает своим нерушимым покоем.
Сколько можно все время твердить об одном?
Сколько можно ходить по чернеющим комьям?
И смотреть на чернеющих птиц в вышине?
И не ведать других маяков, кроме черных?
…Продолжается жизнь на воде и пшене,
Каждый год, чередой из нечетных и четных.
Постулируется состояние общества как человеческого леса. Символ прямой, доступный и неотразимый:
Краснел закат на западном боку
Во всю свою багрянистую силу.
Спокойно лес раскинулся в миру,
И стало мирно вопреки всему,
Что происходит и происходило.
И можно было — сразу не поняв —
Не разглядеть, что лес обезоружен,
Что он стоит на выжженных холмах,
Вокруг которых прорастает страх
Сухой колючкой, как сплетеньем кружев.
Во всю свою багрянистую силу.
Спокойно лес раскинулся в миру,
И стало мирно вопреки всему,
Что происходит и происходило.
И можно было — сразу не поняв —
Не разглядеть, что лес обезоружен,
Что он стоит на выжженных холмах,
Вокруг которых прорастает страх
Сухой колючкой, как сплетеньем кружев.
Во времена бездарные, времена воровства и немыслимой подлости власть предержащих человеком делает ужас перед происходящим. Надо было очень постараться, чтобы лишить радости жизни не одно поколение, а сразу все, но это "новому российскому капитализму" удалось блестяще, как ни один из национальных проектов. Надо было довести человека до полного бессилия, заставив его понять бесполезность всех его усилий там, где мир поделен между свирепыми баронами лесов, полей и рек, чтобы он сказал, наконец, так:
Я добегу до поля, где коса
Уже давно травы не покосила…
И если б не простор и небеса,
То родина — совсем невыносима.
Уже давно травы не покосила…
И если б не простор и небеса,
То родина — совсем невыносима.
Надо было расстараться, чтобы ни один из мыслящих, прекрасных, совестливых молодых людей снова не чуял под собой страны, чтобы молчание разлилось по всей земле из края в край.
Молчи! В руках все буквы алфавита,
Которым доверяю с букваря.
Вращается Земля, вьюнком увита,
И люди говорят, не говоря
Ни слова вслух, а все шепча губами
И жестами доказывая жизнь,
Сквозь тишину, которой не убавить,
Каких чудесных мыслей не скажи.
Которым доверяю с букваря.
Вращается Земля, вьюнком увита,
И люди говорят, не говоря
Ни слова вслух, а все шепча губами
И жестами доказывая жизнь,
Сквозь тишину, которой не убавить,
Каких чудесных мыслей не скажи.
Это говорение не говоря останется за Натальей как одна из покоренных вершин понимания произошедшего и продолжающего происходить.
Язык Мамлиной собствен, придирчив к себе, не случаен и потаен в той самой мере, в которой сочетание этих свойств повествуют о приходе в мир нового слова. В данной книге человек виден во всей протяженности искренности: страхов, сомнений и надежд.
Только это и есть поэзия.
Ничто другое.
Язык Мамлиной собствен, придирчив к себе, не случаен и потаен в той самой мере, в которой сочетание этих свойств повествуют о приходе в мир нового слова. В данной книге человек виден во всей протяженности искренности: страхов, сомнений и надежд.
Только это и есть поэзия.
Ничто другое.
Сергей АРУТЮНОВ