Трехстишие – малая твердая форма силлабо-тонического стиха, поэтический канон. Три строки  – это асимметрия, это «неправильное», «неустойчивое» стихотворение, это выражение самого движения. Такой стих как бы «ввинчивается» самою стихию жизни, становится ею. Здесь в основе лежит стих-строка, ритмическая единица, которая выговаривается на одном свободном дыхании, вдохе-выдохе, что соответствует четырехстопному двусложному (ямб, хорей) трехстопному трехсложному (дактиль, амфибрахий, анапест) стиху. Обычно в строке насчитывается 7-8-9 слогов. Предпочтение отдается двухсложному стиху. Он несет больше информации и позволяет шире использовать аллитерацию и ассонансы, сродни звукописи и благозвучию русской природной речи. Подобная дыхательная практика есть простота и искренность; она способствует самопроявлению правды изображаемого предмета. Применяется не грамматически правильная рифма, а разговорная, несколько шероховатая, но более глубокая, корневая, чему пример – русские пословицы и поговорки.
В трехстишии начало первой и окончание второй строки скреплены «диагональной» рифмой. Первая строка традиционно рифмуется с третьей, через краесогласие:

Ноша – пешком: диагональная, неравносложная рифма. Очах – странничать: традиционная, но «ослабленная», полуударная рифма.
Такая характерная черта для русской речи, как инверсия, позволяет работать с неканоническими рифмоидами, с минимальным использованием поэтических троп.

Трехстишие концентрирует всю свою энергию на какой-то существенной детали, описывает не внешний вид, а нечто невидимое, сам дух предмета.

Так привычно шагая по ягоды вдоль таежной речки, ступаем на духовный путь предков.
Наряду с синтаксической цезурой вводится и семантическая, происходит пауза-обрыв в поэтическом повествовании: одна мысль внезапно сменяется другой, между ними, подобно как между облаком и землей, образуется энергетическое  поле, так и здесь духовное напряжение, чреватое разрядом. И если он свершается – проскакивает искра и даже молния, происходит вспышка в сознании, его озарение молниеносной мыслью, оно вдруг по-новому видит… ощущает…

Трехстишие — подобно молнии в ночи, оно озаренное сознание; это прыжок через пропасть; это стремительное вхождение в однобытие с миром, встраивание в него, сердечное переживание его. Тут истина постигается сразу, мгновенно; срабатывает ассоциативное, реминисцентное, мысле-образное мышление. Трехстишие, о многом умалчивая, недоговаривая, лишь приподнимает завесу с предмета, слегка просвечивает его «Божественный мрак», его неизреченную, апофатическую тайну. Оно вызывает читателя на сотворчество: из встречного взаимодействия энергий, созидающей (автора) и воспринимающей (читателя) рождается резонанс-синергия, вершится новое стихотворение; читатель выступает как соавтор. Это не мещански-потребительское отношение к духовной культуре, а творчески-личностное. Это не столько приобретение нового знания, сколько очищение и преображение сердца человека, что сродни православной, духовной Традиции, молитвенному «умнόму деланию», молитвенной аскетике, именуемой как «Исихазм», как «Паламизм».
В человеке, как образе Божием, образе Творца, абсолютного Художника, также заложено творческое начало, способность творить. Подлинное творческое познание всегда богостремительно, его мера — соотнесенность с Абсолютом, с Божиими Правдой, Добром, Красотой; это не бесконечная череда относительных, временных, пускай даже и общечеловеческих норм и правил. В истинном творчестве человек выходит за рамки своей индивидуальности, имманентной таковости; он стремится обрести утраченное бессмертие, утраченное подобие Божие, которое достигается в синергии, понимаемой как встречное взаимодействие Божественной благодати и свободной воли человека. Обόжение,  как смысл жизни, творится в синергии, в согласном соработничестве двух воль: Божией и человеческой. Как говорил св. Максим Исповедник, у человека два крыла, дабы возлететь к Богу: свобода и благодать. В силу изменчивости человека и его свободы распоряжаться своей энергией соединение с благодатью всегда остается подвижным, незакрепленным и может лишь поддерживаться непрестанным духовным усилием, особой духовной практикой. И, как высшая форма, достигалось это среди монастырских стен или в уединенном скиту через личностную, индивидуальную молитву, которая по общему мнению святых отцов: мать всех добродетелей;  достигалось через молитвенный подвиг, через, как правило, непрестанную Краткую Иисусову молитву: Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешного. Молитвенный аскетический подвиг проходил под началом опытного старца-наставника три стадии: устная — молитва вслух, стадия новоначального; умная  — проговариваемая умом про себя;  сердечная — самодействующая, безглагольная молитва, что и есть исихия.  Здесь вершился особый процесс самоконцетрации сознания,  его очищения, получивший название: сведение ума в сердце, которое есть центр всей духовной жизни; это таинственная, сверхрациональная работа по переустройству «внутреннего человека», приведения его в состояние открытости, преуготовления для принятия благодати, предстояния чистым сердцем перед лицом Господа.
Исихия понимается как спокойствие, мир, тишина, уединение, отшельничество. Через покаянную молитву, постоянное призывание спасительного имени Иисуса Христа происходит вывод ума из страстной, скользящей распалительности (обнаружение и отсечение страсти, которая понимается как повторяемый грех),  происходит собирание ума воедино, его соединение с сердцем (умо-сердце) — инок зрит сердечными очами. Непрекращающаяся духовная работа, неусыпное бодрствование, надзор духа за самим собой (хранение ума) определяется как внимание, как трезвение. Оно есть устроение ума и стояние его на страже при сердечной двери; есть причина чистоты сердца, а потому и причина Боговидения; есть свежесть и светлость ума, есть дар ясновидения, прозорливости. Умное делание, непрестанное творение Иисусовой молитвы, подвижники называют «сокращенным Евангелием»; оно пресуществляет заповеди блаженства Нагорной проповеди в любой вид монастырского послушания. Но главное — молитвенное борение за душу, за превращение ее болезней в спасительные дары: гнева — в кротость, уныния — в радость, злобы — в любовь, гордыни — в смирение и т.п.
Исихия – это награда за невидимую брань со страстями, это приглушение и замирение их, это переработка темных сил в человеке, в его подсознании, это апофатическое умолкание перед Неизречимым, это «тихование» перед Спасителем, именуемым «Тихий свете», это особый молитвенно-духовный строй жизни; эта Традиция с синайских отцов-пустынников насчитывает около 16 веков. Самодействующая безглагольная молитва в умо-сердце, как высшая форма духовной практики, это уже как бы и не молитва, а созерцание Божественного нетварного Фаворского света благодати, преображение всего человека. Бог стал человеком, Иисусом Христом, вочеловечился по Своему человеколюбию. И человек становится (находится в пути) богом по благодати, через синергирование обоживается; он обоживается через свое боголюбие, и люди сближаются друг с другом: круг аввы Дорофея, круг любви, сочувствия, сопереживания. Через умное делание освящается весь человек в его психофизическом единстве, здесь и тело привлекается к соучастию в деле молитвы, оно обоживается – благодатные нетленные мощи святых. Происходит психосоматическая саморегуляция, человек – хозяин собственного дома, своего «я». Это тип интровертной (сердечной) культуры. В синергировании много энергий переходят в одну, усиливают нашу духовную мощь. Антисинергийное состояние человека – страстное, не свободное, безопорное, скользяще-распалительное…
Умное делание – это меч духовный, где сердце – поле брани; это наука из наук, это Царский путь, это высшее духовное художество – считали старцы-исихасты.

Апофатичность личного опыта мистика, его вербальная невыразимость, неадекватность. Нет в «чистом виде» отрефлексированной «научной» школы. Здесь «из уст в уста» происходит передача аскетического опыта.
Аскетика – высшее художественное творчество, материалом которого является сам человек.

Так икона есть видимое изображение невидимого, зримый образ непостижимого Первообраза, окно в горний мир, пронизанный нетварным Фаворским светом. И чтобы это живописать, монах-иконописец через пост и молитву, через умное делание подготавливал себя к творчеству, вырабатывал способность зреть сердечными очами невидимую Божественную сущность, ее энергийные проявления. Икона есть форма выражения внутреннего молитвенно-аскетического опыта иконописца, который через преображенное зрение «лепит светом», пишет одухотворенными красками светоносный Первообраз (здесь нет теней); икона есть благоговейное живописание света, ибо «Бог есть свет»; есть выражение священного безмолвия, теплоты, тихой радости… Она, как священный предмет, как образ обожженной и преображенной материи, уже способна быть проводником божественной энергии, открывать молящемуся тайны Евангельского учения. И как в творчестве иконы, так и в восприятии ее это свершалось в синергии, где человек – сотрудник Божий.
В свете вышеизложенного напишем Иисусову молитву следующим образом:

Трехстрочная молитва проговаривается автором так же, как и трехстишие: три ровных вдоха-выдоха. В православной аскетике применяется и психосоматическая техника, к примеру, ритмический повтор молитвы, четки, положение тела. Ровное дыхание вводит в состояние покоя, самоконцентрации. И даже через «вдох» ум «вводился» в сердце и через замедленный «выдох» там, «работая», придерживался, что помогало ум нерассеянно держать внутри сердца. Но нет жестких канонизированных установок. Правильно поставленное дыхание – это лишь подспорье в «умном делании». Хотя ранние наставления по дыхательной практике, положению тела уделяют им внимание: исихастские споры в Византии в эпоху святителя Григория Паламы – XIV век. Причиной этих споров послужили как психофизическая практика афонских монахов, так и знаменитый трактат «О трех способах молитвы». Адекватный перевод (а их насчитывается несколько) подлинного текста с комментариями выполнен современным патрологом (А. И. Сидоров. Трактат “Метод священной молитвы и внимания”. Cимвол. № 34, 1995. Париж). Сам святитель Григорий Палама, почитаемый как «глава исихастов», считал необходимым правильно поставленное дыхание для новоначальных иноков и выступил в защиту трактатом «Триады в защиту  священно-безмолствующих». По мнению подвижников-аскетов и мирянам не возбраняется самостоятельно творить Иисусову молитву. Правда, литература по православной аскетике рассчитана на монашествующих.
Итак, первая строка Краткой Иисусовой молитвы – Господи, Иисусе Христе – как и в трехстишии в среднем насчитывает 8 слогов, и она же задает дыхательный ритм остальным двум строкам, даже с меньшим количествам слогов: 4 и 7. Здесь молитвенный навык в Иисусовой молитве и навык в трехстишии в психосоматическом плане  идентичны: три непроизвольных свободных вдоха-выдоха. И там, и здесь – одинаковая ритмическая поступь канона. И что же…
 Трехстишие – это своего рода пост в поэзии: минимум простых, скуповато-пресноватых, не расцвеченных красками слов; поэтические тропы редки; тут словесная нищета, словесная аскетика. Трехстишие столь же кратко, легко повторимо, легко памятуется. Через словесное воздержание, необремененность «плотью» словес, оно чистит нашу душу, опрощает ее, преуготавливает для восприятия нового.
Трехстишие не гонит человека за новым ощущением, не нагнетает страсти; оно заставляет остановиться, задуматься, выводит ум из состояния многомыслия, его суетного скитания. Ограниченное число внешних впечатлений помогает острее проникнуть во внутреннее, способствует сосредоточению на одном. Трехстишие способствует самоконцентрации ума, его волевому, энергийному собиранию в трезвенное единство; это поэзия воли, поэзия моноцентрического сознания, до блеска молнии оттачивающее мысль. Истина постигается апофатически сразу, монолитным «куском» через озарение.
Трехстишие есть концентрация энергии, ее сгусток, поэтический канон, таранящий штампы обыденного сознания, выявляющий обычные вещи в необычном духовном освещении; показывает их другой ракурс, глубину; заставляет их сопереживать, зреть сердечными очами;  оно встраивает, вживляет человека в Божий мир, то есть обоживает его.
Трехстишие, описывая снега, озерные плесы, поля, в лазури белые тучки, восходы и закаты, березы, все то, где живет свет, просветляет, очищает от скверны и душу, соделывает ее сопричастной отсветам Фаворского света. Да и сама Божия природа, ее детское деревенское восприятие, крестьянский труд воздействует аналогичным образом.
Трехстишие, изображая птиц небесных, звезды, луну, облака, воздымает дух, устремляет к горнему.
Трехстишие, обращаясь к душе человека, к ее потаенным глубинам, требует не эстрадного, а уединенного восприятия, взыскует молитвенной тишины и одиночества, то есть исихии.
Трехстишие, минуя аналитику – всего-то несколько слов, минуя словесную вивисекцию (живосечение), мгновенно и целостно схватывает суть предмета, как живого организма, не повредив его скальпелем слова; оно подобно молнии в ночи, оно суть озаренное, светозарное сознание. Поэтическое творчество и восприятие в ореоле света, малого отсвета великого Фаворского сияния…
Трехстишие – это жесткое послушание канону, ему следование, своего рода «монастырь в миру»; это благоговейное уважение святоотеческой Традиции, это реакция на экспансию модернизма, постмодернизма, где Бог умер и всё дозволено.
Трехстишие – это реанимация загнанных в подсознание апостасийной цивилизацией духовных ресурсов, это критическое переосмысление своей жизни на пороге Третьего тысячелетия.
Трехстишие – это радикальный эмпиризм, его предмет – то, что перед глазами, под рукой; его завораживает метафизическая мощь факта как чуда Божьего энергийного творения; оно антипод виртуального мира; в его основе лежит искренность будней, а не ложь наркотического транса, благообразных шоу; оно трезво смотрит в глаза жизни, какой бы она ни была.
Трехстишие бережно, благоговейно относится к миру, не тщится до конца постигнуть его божественную тайну, не самообольщается на свой счет; оно печалуется о страждущих, совестится; покаянным плачем очищает душу.
Трехстишие, описывая прошлое и настоящее Родины с ее взлетами и падениями, помнит памятью любви, не держит зла; оно паломничает в Святую Русь, синергирует через ее образ, с верой и надеждой смотрит в будущее.
Трехстишие – это выражение двух форм бытия: и «наличествующего» и «отсутствующего»;  то, что есть, и то, чего еще нет. Это постоянное двуединство, амбивалентность, это устремленность от видимого к невидимому, от слышимого к безгласному, от обыденного к сакральному, от вдохновенного полета мысле-образа, мысле-чувства до их замирения и покоя, до светлого тихования; это ступенька Лествицы между дольним и горним мирами. Оно навевает глубокое раздумье, закалит характер и в то же время подаст мир Божий душе, где, по словам святого старца Серафима, «тысячи вокруг спасутся».
Трехстишие – это ощущение, что «Господь близ», где, по слову Псалмопевца, всякое дыхание – да хвалит Господа.
В итоге: трехстишие подобно молитве, во всяком случае имеет интенцию (стремление). Но молитва Иисусова, молитвенная аскеза, умное делание – они прямо противоположны поэтическому образному творчеству. Краткая Иисусова молитва стремится быть безобразной, безвидной; она отсекает любую мечтательность, фантазию, воображение (в монастыре стихов не пишут; правда, есть акафистные стихи). Ее задача – приуготовить чистое, безмолвное сердце для встречи с безвидным, безобразным Богом, созиждить в сердце алтарь для нисхождения неизреченного Господа. Но всё же…
В плане психотехники навык в Краткой Иисусовой молитве и навык в трехстишии идентичны, взаимопроникают друг в друга. Здесь молитва вскрывает православную намоленную генную память, выводит ее «наружу»; она окормляет трехстишие, структуирует  его в православном ракурсе (своего рода – матрица), соделывает Христоцентричным. А трехстишие манифестирует и закрепляет молитву в духовной жизни человека; обмирщая, соделывает ее обыденным явлением. У них одно и то же поле деятельности: духовная жизнь, стяжание спасительной благодати Святого Духа, преображение внутреннего сердца человека. Между Иисусовой молитвой и трехстишием возникает сотрудничество, своего рода «малая синергия». Понятие «навык» обретает метафизический статус. Это, по нашему мнению, как раз то, что известный православный литературовед  М. М. Дунаев определял как «Духовный реализм». Тому пример: исихастская повесть XIX века «Откровенные рассказы странника духовному своему отцу» (сочинение анонимно) или «Лето Господне» И. С. Шмелева.
Хотя на трехстишии сказалось влияние классической поэтики Японии и Китая (Дзэн и Даосизм), оно органично вписывается в традиционное русское стихосложение, в народную, природную речь, им не чужеродно.
Исходя из вышеизложенного мы видим, что трехстишие обращается к резервам как русского языка – к его инверсии и полифонизму, так и к православной святоотеческой Традиции – к исихазму, к молитвенной аскетике; оно – суть русская, духоподъемная, антиапостасийная поэзия XXI века. Иная форма стиха предполагает и иное содержание; известно, что новое вино наливают и в новые меха.