Онегин, Пушкина приятель,
Забрел ко мне на огонек.
Забрел, поверьте мне, некстати,
Поскольку трудным был денек.
Он в час, когда упало солнце,
Вошел и мой садовый дом
Назвал лачугою чухонца,
Потом, вздохнув, сказал: «Пардон».

О, сколько в слове превосходства!
А я, как персонаж Дефо,
Одет по моде садоводства
И, стало быть, не комильфо.
А он причесан по-английски,
Как денди лондонский одет,
В одной руке бутылка виски,
В другой – серебряный брегет.
Он щелкнул крышкою брегета,
Небрежно ткнул его в жилет,
Сказал, что он убил поэта
Осьмнадцати примерно лет.
Меня он дерзким взглядом пронял,
Но от испуга я не взмок
И притворился, что не понял
Его убийственный намек.

Онегин хлопнул в дно бутылки –
И пробка вылетела вон…
Я вынул рюмки, ложки, вилки,
Грибки, огурчики, лимон.
Короче, всё, что было в доме
И зваться бы могло едой,
Я выставил для гостя, кроме
Ведра с брусничною водой.

Отведал гость нехитрой снеди,
И после третьей попросил:
«А где балы дают соседи?
А то скучища – нету сил!».
Пришлось сказать, что садоводы
Балы в лачугах не дают,
Проникнуть во дворцы бомонда
Нельзя: охранники прибьют.
Развлечься можно в дискотеке,
Но там девчонки и юнцы
Так пляшут в XXI веке,
Что можем мы отдать концы.
А вальсы, польки и мазурки
У нас не ставятся ни в грош!
«Танцуют их одни придурки», –
Считает наша молодежь.
А если с юною мамзелей
Рискнет Онегин флиртовать,
То, так как нет у нас дуэлей,
По фейсу могут надавать.
Еще бывает там нередко
Такое: видят – новичок,
И сунут с травкой сигаретку,
А то и вовсе – «косячок».
Известно мне еще местечко –
То, где тусуется попса,
Где демонстрируют, конечно,
Наряды, перстни, телеса.
Там кто-то хвалится грудями,
А кто – вселенской красотой.
Там прочих всех зовут «людями»
С провинциальной простотой.
И может там (не примадонна)
К нетрезвой радости попсы
Явиться с задранным подолом,
Явив в горошинку трусы.
Потом спецкоры желтой прессы
Опишут этот кавардак,
И все читают с интересом –
Кто, где, кого, когда и как.
Собою все они гордятся,
Имея «славу» и «почет».
И ладно, пусть себе звездятся,
А я, мой друг, не звездочет.

Онегин усмехнулся пьяно:
«И что же – это высший свет?
А ваши Ольги и Татьяны
Любить способны или нет?
Не увлекаются ль стихами,
Да так, что их иной поэт
В себя влюбляет с потрохами,
Прочтя рискованный сонет?»

Ответил я ему на это,
Что помнится былое мне,
Когда прекрасные поэты
Известны были всей стране!
Булат, Андрей, Евгений, Белла,
Владимир, Роберт… Боже мой!
Поэзия в стране гремела
И стала вдруг глухонемой.
У Тани с Ольгой стихоплетство
Ехидный вызовет смешок,
А Ленский, что из садоводства,
Увы, никчемный женишок.
Татьяна даже генерала
Не пустит в свой интимный рай.
Татьяне генерала мало –
Ей Абрамовича давай!
И с ним (а что? не скроешь факта!)
Колье, брильянты, кольца, брошь,
Квартиры, виллы, «Боинг», яхта –
Такая, что с ума сойдешь!
Теперь поэты, космонавты
И даже важные чины,
Которые без вилл, без яхты,
Татьяне на фиг не нужны.

Онегин выпил без закуски,
Вполуха слушая, скучал.
Сказал о чем-то по-французски,
Но я немецкий изучал.
И думал: «Это о Татьяне?»
Но слышу русский перевод:
«А как работают крестьяне?
Дает имение доход?»

Ого, вопрос! Страшнее пытки!
Не вру. Слова мои верны:
«Порой аграрии в убытке,
А кое-где разорены.
Но работяги-садоводы
Себя снабжают каждый год
Тем, чем по милости природы
Одаривает огород.
А также ввозим мы продукты
От самых дальних рубежей:
Картошку, мясо, рыбу, фрукты…
Всё ввозим, окромя моржей».

Кивнул понятливо Евгений:
«Бывает. Помню, мой отец
Тянул все жилы из имений
И промотался, наконец.
И если бы не умер дядя,
Не знаю, как пришлось бы жить:
Просить у церкви Бога ради
Иль в департаменте служить».


Я тоже с грустью вспомнил время
Недавних всенародных бед…
Но вдруг поскреб Онегин темя
С намеком – где, мол, туалет?
Я подсказал: «У садовода
Обычно при любой поре
На это полная свобода,
А все удобства – во дворе».
Онегин, словно сделал милость,
С усмешкой вышел в темный сад,
И всё успешно совершилось
Как двести лет тому назад.

Мой гость вернулся. Я застолье
Бутылкой водки обновил,
Достал капустку из подполья,
Цыпленка гнетом придавил.
Нет, не цыпленка! Ножки Буша –
Американский третий фронт!
Их ест народ за милу душу,
Зато не кушает бомонд.
И вот в тарелках с жару, с пылу,
Подрасчесноченный слегка,
Что раньше ножкой Буша было,
Цыпленком стало табака.
Не знаю, как там ваши гости,
А мой покушал хорошо,
Он с хрустом лопал даже кости,
Их превращая в порошок.

За чаем с яблочным вареньем
Спросил Онегин: «Кто кумир
На вашей театральной сцене?
Дидло, конечно?» – «Нет, Шекспир.
Но постановщик неуемный
У пьесы выправил итог:
Там мавра душит Дездемона
За то, что спер ее платок.
Порою дамы и мужчины,
Чтоб чем-то зрителя увлечь,
Со сцены кроют матерщиной,
Круша классическую речь.
А кой-кому вообще неймется:
По сцене скачут нагишом…» –
«А что же зритель?» – «Он смеется,
Но тот, который не ушел».

Я думал, как бы обожатель
Очаровательных актрис,
Театра злой законодатель,
От этих слов моих не скис.
Нет, он лишь чаем подавился,
А после хохотал до слез.
Он, может быть, и удивился,
Но задал мне другой вопрос:
«А что журналы?» – «Денег жаждут!
Чуть живы в Питере они» –
«Что ж, Пушкин мне сказал однажды:
Перо не в моде в наши дни…»
Онегин подцепил грибочек,
Его отправил ловко в рот:
«А лавки книжные?» – «Не очень,
Но все-таки дают доход.
Когда-то много мы читали,
Старались больше книг купить…
Теперь читать поменьше стали,
Зато побольше стали пить».

Нет, в госте я не видел сноба,
Когда, прищурив глаз чуть-чуть,
Он вдруг спросил: «А как учеба
Чему-нибудь и как-нибудь?»
Ох, если бы попал Евгений
Случайно в школу на урок
И там из классных сочинений
Прочел хотя бы пару строк,
Где сказано, что он учился
Неважно, но курил кальян,
Духами поутру мочился
И болт забил на всех Татьян,
Он бы расстроился, наверно,
И я поэтому смолчал,
Сказал, что сам учился скверно,
Но ямб с хореем различал.

Я, чувствуя, что дело к ночи,
Сказал: «Ну как, еще по сто?»
Но гость спросил: «А между прочим,
Ваш Абрамович – это кто?
Поэт, философ, академик,
Фельдмаршал, князь? Чем знаменит?
Ты извини, но я не в теме,
А кто вознес его в зенит?»

И я ему ответил четко,
Что он – богатый человек,
Был губернатором Чукотки
И тем прославился навек.
Онегин (не лишен страстишки)
Об стол ударил кулаком:
«Знакомь! Я с ним сражусь в картишки!»
Но я сказал, что не знаком.
И чтоб от пьяного каприза
Отвлекся гость и не орал,
Включил я сдуру телевизор,
А там – кровавый сериал:
Стрельба в упор и трупы – в речку,
А в сердце женщины – кинжал…
Онегин спрятался за печку
И там от ужаса дрожал.
Хоть был он к обмороку близок,
Но выглянул из-за печи:
«Что это?» – «Это телевизор!» –
Ответил я и отключил.

Всё! Мне вопросы надоели!
Я предложил на посошок.
Мы всё допили, всё доели,
И я сказал: «Ну, хорошо,
Скажи, пожалуйста, Евгений,
Пусть это дело не мое,
Что было после объяснений
С Татьяной, в доме у нее?
Ты только-только встал с коленей,
Вдруг муж! Вояка! Генерал!
И всё?! Немало поколений
Смутить бы мог такой финал.
Я тоже не приму на веру,
Что было всё у вас тип-топ,
Что не был вызван ты к барьеру
И не подставил пуле лоб».

Онегин усмехнулся мрачно:
«Финал весьма опасен твой:
Я, если выстрелю удачно,
Татьяну сделаю вдовой.
И муж, который много старше,
И некрасив, и нелюбим,
Отправится солдатским маршем
К умершим родичам своим.
А кстати, Пушкин над финалом
Трудился в Болдинской дали.
Он, правда, не был генералом,
Но был помолвлен с Натали.
И он, который много старше,
И некрасив, и нелюбим,
Не мог показывать Наташе,
Что это может быть и с ним.
Поэтому в конце романа
Так обрывается сюжет…»
Гость из железного кармана
Достал серебряный брегет
И, щелкнув крышкою брегета,
Сказал, что времени в обрез,
И, ткнув брегет в карман жилета,
Махнул рукою и исчез.

Друзья, да будет вам известно,
Что Пушкин мог продлить роман,
Пришлось бы нашему повесе
Надеть гусарский доломан.
Увы, Онегин в этом разе
(Меня читатель не вини)
Погибнуть должен на Кавказе,
Как часто гибнут в наши дни.

Эх, Муза, Муза дорогая!
Настало время бить горшки:
Меня бесспорно обругают
За эти спорные стишки.
И критик злой и неизвестный
Устроит аутодафе
За то, что в опусе нет места
Изящной пушкинской строфе.

Всё будет просто и нежданно,
А я с историей знаком,
Где Хазина когда-то Жданов
Назвал в докладе пошляком.
А может, кто-то и похвалит
Меня, похлопав по плечу?
Но, полагаю, что едва ли…
Гадать, поверьте, не хочу.
В конце, далекие потомки,
Берусь в одном уверить вас:
Онегин осветит потемки
И ваших дней еще не раз.