Что мне хотела сказать языком уже непослушным,
Что передать? В гулких ударах сердца
Понимал до боли руки ее худые,
И глаза понимал я. Но что значил лепет?

Может быть, отрицал то, что я, отпрыск блудный,
Уж не познаю покоя, мира в душе и в сердце,
Не доплыву уже никогда до пристани давней,
Где над волнами слышны только крики чаек,

Что никогда не пойду уже тем старым садом,
Яблони где и дубы, где молодые фазаны,
Где в сорняках и в траве  иногда обрести можно веру,
Словно старинный дукат, что в древности тут потеряли.

Снова снилась мне мама. Я к ней всё ближе и ближе,
Когда в забвении тонут заботы и неудачи.
Всё лучше я понимаю тот лепет и руки,
Слезу на щеке и улыбку уже неземную.

И я наяву возвращаюсь к мгновенью в больнице,
Туда, где всё начиналось и всё завершилось.
Бреду оттуда к себе, от печали усталый,
С собой примиренный. Ведь я уже близко, близко.

В  свете туманном со стерни улетают птицы,
Молчаливые, словно им стиснуло горло
Предчувствие холодов. Сквозь щелястые рамы
Ветер сочится и мгла. Еле слышен
Шелест чьих-то шагов.
Это осень –
Долгожданная, неожиданная,
Незаслуженная, как всегда.

Заглядевшись в туманные окна, заслушавшись шелестом,
Собиратели осеней подступающих и ушедших,
Коллекционеры сомнений растущих, надежд увядающих,
Мы время считаем  у самых гроздей рябины.
И это уместно в ту пору, когда, наконец,
Оценены золото, пурпур и бронза. Все краски пред нами,
Достаточно лишь подождать – и рассеется мгла,
Открыв обаянье уже уходящего света,
Глаза распахнув нам, бессильным теперь перед ним.
 
Столько лет мы не знали его.
Сегодня, когда слишком поздно,
Когда сладко в нас проникает реальность былого,
Давайте споем,
Только шепотом, чтобы мглу не спугнуть,
Чтобы в согласии быть с молчанием птичьим.
Давайте споем
Чужеземную песню забытую
О заледенелом клене,
О памяти листьев опавших.
Затянем тихонько ту песню,
Так,
Как если бы мы говорили о неминуемом будущем.

А те платаны, стерегущие одесскую улицу,
Что сбегает потемкинской лестницей к морю,
Неужто они ещё живы?

А улица та с отелем «Червоный»,
По которой никто не ходил, поскольку была для прогулок,
Неужто не сгинула в топоте и в дыму?

А те змеи, безжалостные окончательно,
Безуспешно и вечно оплетающие Лаокоона,
В суете времени неужто же не расплелись?

А магазин тот валютный, где я купил нитку бус
Из янтаря – круглых и ясных, как солнце –
Неужто же он устоял после всех перемен?

А те янтари – чью шею могли бы украсить,
И чью в самом деле украсили? И
Неужто остались лишь бусы?

И всё ж те платаны – вдруг умерли?
Не знаю, хочу ли их видеть,
Не знаю, увижу ли их.

А в этом, однако, есть разница.

Куда-то сплыл мой листочек с начатой строчкой,
Куда-то исчезли та мысль, то желанье, та дурость,
Куда-то исчезли части все и  фрагменты,
Куда-то исчезли душа, и весна, касанье.

Куда-то пропали, пропали. И всё же не сгинет
Навеки  ничто никогда. И, конечно же, не без причины
Найдёт кто-то слово «куда-то» в ином каком-нибудь мире,
В каком-нибудь «я» и в каком-нибудь «ты» иных совершенно.

Ютятся во мне те стихи, что мной не дописаны:
Опаленные, скомканные, пучеглазые,
Кто – с  перебитой ногою, кто – с шишкою.

Икают, хриплым кашлем заходятся,
Утирают нос рукавом, у печки толкаются–
Неизвестно, чего хотят.

Не уверен в своём отцовстве. Так ли, эдак –
Ложе точно было внебрачным, мать же
Позабыта. Не помню даже
Акт зачатья. Но как-то распознаю их –
По гримасам лиц, жестам рук немытых,
По упертому в стену мутному взгляду.

Нахожу для них нежности крохи.
Одному
Дам горчичное зернышко, капельку водки – другому.
Иного и тряпкою шлепну.
Но так,
Чтоб не особенно больно.

Знаю: не выйдут в люди.
И не дойдут до людей.
Но раз уж они существуют
Неизвестно откуда, зачем –
Ничего не поделаешь!..

К стати,
Не такое уж это диво
В удивительном нашем мире.

Боже ты мой, как же тут всё заселилось,
Как помертвело, как уравновесилось,
Как всё похоже – этот бетон и гранит,
Эти песчаники, мраморы, холмики земляные,
Эти, вроде бы, кипарисы, туи и тополя,
И этот ветер, рождающий мертвые шелесты
В жёсткой листве тополиной и в траурных лентах.

Боже ты мой, они окончательно умерли,
Все, как один, одиноки –
На тонком шелку, на полотне перепачканном,
В шуме аппаратуры,
И  вое сирен запоздалых,
В болтовне проливного дождя,
В рыдании или в молчаньи.

У них  всё навеки теперь. Узаконено всё
Надписью медной, табличкою жестяною,
По камню – резцом, по воде – тонкой веткой.
И никуда им не деться, нигде им не спрятаться
Перед звоном лопаты, перед святою водой,
Глиной, песком или крестом на дороге.

А этот хитрец и ловкач – как будто, мужчина,
Как будто, лет сорока? Вот тот, что укрылся
Под литерами NN, словно из алфавита
Знал только их, словно бы не мог себе выбрать
Что-то получше, к примеру, XY или MW.
Что утаил он от нас, и что унес он с собою?
Что и кому он оставил? Нельзя же вот так,
Уйти без следа, умереть просто так, для себя лишь,
В недоумении крайнем оставив нас всех.

NN, мужчина, упокой Господь его душу!
Что ж, нынче  коснулся его наших душ непокой.

Прохожий, замедли шаги, иль задержись на мгновенье,
Разведи руками беспомощно, или же – перекрестись,
Заплачь иль засмейся.
Всё выходит едино.

Смотри, снова желтым зацвел
Снова тот самый куст –
Под которым когда-то, когда-то
Ты стояла.

Снова тот самый куст, снова иные цветы,
Та самая ты,
Ты – совершенно иная.

Что ж, минул год или два,
А может быть, минуло больше.

И против этого нечего мне возразить.