Расскажи, возмечтавший о славе
и о праве на часть бытия,
как водою двоящейся яви
умывается воля твоя,
как с голгофою под головою,
с черным волком на длинном ремне
человечество спит молодое
и мурлычет, и плачет во сне –
а над ним, словно жезл фараона,
словно дивное веретено,
полыхают огни Ориона
и свободно, и зло, и темно,
и расшит поэтическим вздором
вещий купол – и в клещи зажат,
там, где сокол, стервятник и ворон
над кастальскою степью кружат...

Когда, пронзительный и пестрый,
горит октябрь в оконной раме
бокастым яблоком с погоста,
простудой, слякотью, кострами –
еще потрескивает хворост,
страница влажная дымится,
но эрос сдерживает голос,
и сердцу горестное снится.
А где-то царствует иная
страсть – только я ее не знаю,
заворожен своей страною,
то ледяной, то лубяною.

Шуршит песок, трепещет ива,
ветшает брошенное слово
на кромке шаткого залива,
замерзшего, полуживого,
где ветер, полон солью пресной,
пронзает прелестью воскресной,
где тело бедствует немое,
и не мое, и не чужое –
лишь в космосе многооконном
бессмертный смерд и князь рогатый
торгуют грозным, незаконным
восторгом жизни небогатой...

то голосить то задыхаться
переживать и плакать зря
в приемной вышней примелькаться
как дождь в начале октября
ну что ты буйствуешь романтик
я денег с мертвых не беру
кладя им в гроб конфетный фантик
от мишек в липовом бору

откроем газ затеплим свечки
спроворим творческий уют
одноэтажные овечки
в небритом воздухе снуют
и мы заласканные ложью
что светом – звездный водоем
впервые в жизни волю божью
как некий дар осознаем

и пел и плясал но утешить не смог
отдавший обиду взаймы
и душу свою заключил на замок
в преддверии чистой зимы

когда декабрем наливается грудь
простыл огляделся устал
остался соблазн на морозе лизнуть
беззвучный железный металл

замок ли подкову такая беда
в земной ли вморожены лёд
осколки другого небесного льда
до смерти иной не поймет

но если подростку и плеть – благодать
зачем этим гневом кипеть
когда ты имеющий право рыдать
имеющий волю терпеть

это вещи которые я люблю
это люди которые я терплю
безразлично в ненависти в любви там
словно алым закатным по облакам
словно кубики с буквами по бокам
потерпевшим греческим алфавитом

за саванной скиф за рекой хазар
а во гробе лазарь я все сказал
словно черных ласточек вереница
я рыдал и мерзлую землю рыл
уверял мефодия друг кирилл
все просил из копытца воды напиться

отвечал кириллу мефодий друг
научись исцелять наложением рук
утоляя жажду дождем и тучей
аки наш спаситель в святой земле
он бредет в дремоте и феврале
но латинской грамоте не обучен


хороши челны только вмерзли в лед
хороша пчела только горек мед
для того кто монах небольшого чина
а дорога превратная и долга
за слепым окошком бегут снега
и саднит душа и чадит лучина

Пока я жив, твержу, пока я жив,
мне все равно – фонарь, луна, свеча ли,
когда прозрачный, призрачный прилив
двояковыпуклой печали,

озвученный цикадой – нет, сверчком –
поет, что беден и свободен
день, выращенный на песке морском,
и, словно та смоковница, бесплоден.

Блажен дождавшийся прозрения к утру,
и увидавший, как неторопливо
подходят к берегу – гостями на пиру –
холмы и рыжие обрывы,

пусть затянулся пир, пусть мир ему немил,
и форум пуст, где кружится ворона,
где возбужденных граждан заменил
слепой охранник, друг Харона.

И жизнь моя – оптический обман –
сквозь дымку раннего пространства
уже теряется, как римский ветеран
в лавандовых полях Прованса