Дерево в лентах. Заплетали светлые эти косы
В Судаке малороссы, в Переславле великороссы –
Поднимались в гору, перепрыгивали по мосткам,
                                                                              наряжали.
Загадывали сокровенное, уезжали, рожали.

Вот и стада бескрайние сгущаются в наших кущах.
От войн бедущих, от волн бегущих
Пришлые люди стучатся в наши мазанки и сараи:
Шотландцы, варяги, бюргеры, самураи.

Говорят, затопило всё по краям Господней тверди.
А у нас у самих повесилась мышь на жерди,
А у нас у самих Сибирь комарнёй сипит.
Одно вот только дерево и стоит.

Шелковые ленты по веткам его змеятся.
Птицы на него не садятся. Боятся.
Уши у него – беда, всё ему Коляда.
Страшное дерево: стоит – и ни туда, ни сюда.

Дерево в лентах стоит у меня перед глазами.
Выскакивает из-под земли в Боголюбове и в Рязани,
В чаще лесной торчит, всплывает в озере топляком.
Хочет помочь, не знает как, летит клубком.

В Переславле, чиненые дома, резные ставни,
В Переславле бросишь яблоко, попадешь в монастырь.
В Переславле-городе озеро – наша ширь, нашатырь!
Не рассказывай о загаданном на Синем камне.

Синий камень тонет в нюнях, всплывает в крови.
Даже если просишь свободы или смерти себе ты,
Даже если просишь славы себе сверх сметы,
Синий камень знает: ты просишь любви, любви.

Синий камень – страшный камень, на него только встань,
А загаданное ужо бегает по осоке в красной футболке:
Большеротое, доброе, восьмилетнее. И тебе, богомолке,
И тебе, язычнице – Александрова Горка, Ярилина лихомань.

Синий камень – сгусток истории, преклонялись ему
Лихоимцы, спускали его с горы овцы христовы,
Катили по льду, бросали в прорубь, всходил на бреге, снова
Отвозили на лодке в середину озера, переваливали за корму.

Синий камень всегда приходил на землю цел невредим.
Синий камень говорил земле: не бойся, родим.
Мы еще родим с тобою, земля, живучих детей.
Синий камень пел-свистел: тетей-потетей.

Видел я в середине озера прозрачный посад.
Да не знал, где дно, а где поверхность времени в синем море,
Восходила рыба серебряной чешуей в световом фаворе,
Возрождала меня назад.

Выбрасывало меня сине море, Плещеева чаша.
Обнимала меня земля, окаймляла осока, оживляла душица.
Приходили попы, смотрели. Приходил народ, побожиться.
Так же выживет и семя´нце наше.

Душе ль моей, бескрайняя бестолковая благодать,
То ли стынь-пороша в зеленой траве до поднебесья,
То ли синь-камень-перекати-полесье,
Разве не знаешь, что тебе от меня загадать?

Странный век: эта сельдь людская, душу ее язви,
Приплывает к Синему камню, с I-pad под мышкой,
Снимает шлёпки, встает на горячее, просит себе
                                                          Ноут-Бога с мышкой,
И это тоже значит: любви, любви.

По дороге разухабистой на Симу,
По Тифлису ли, по Иерусалиму,

По осеннему пожарищу на Юрьев,
Мимо храмов, мимо пастбищ, мимо ульев

Шла процессия, в дороге прибавлялась.
Убивалась, убивалась, убивалась.

Шли солдатики угрюмы за повозкой,
Шла сестрица параллельною бороздкой,

Деревенские вливались то и дело,
Узнавая, чье там раненное тело.

За полями шли холмы, за ними реки,
Буераки шли, колдобины, засеки,

То мохнатый, непролазный, непроточный,
То березовый, прозрачный лес барочный.

За последним поворотом стали бабы
Устилать соломой мягкою ухабы,

Чтобы выровнять дорогу для подводы,
Чтобы рану не тревожить воеводы.

А потом и на руках несла колонна
Умирающего в рай Багратиона.

Проносила до Голицынской усадьбы,
Где бы жить ему да жить, не умирать бы

От гангрены или – сто несчастий к ряду –
От известья, запрещенного к докладу,

Мол, поругана великая столица…
Кто же знал, что адъютант проговорится.

Плачут лилии лепестками,
Словно слезами красными.
Поджигали Москву, лепетали:
Гори-гори, ясная.

Полицейские хлопали полами,
Поджигали избы, изнутри полые,
Крестились, «прости и помилуй» ухали,
Макали в солому факелы, нюхали,

Поддували руками-лопатами,
Отбегали галками лохматыми,
Не смотрели друг на друга, не верили,
Что и третий Рим похерили.

Вижу красные лилии,
Вспоминаю, как тебя спалили и
Думаю взять на вооружение
Самосожжение.

По монастырскому двору, где на траве блестит пеленка,
Кружит по клеверу в жару фигурка рослого ребенка.
Ребенок Лиза кучеряв и своенравен не по летам.
У девочки монарший нрав, и он идет Елизаветам.

Она еще не осознала пут, не поняла, что арестантка!
Что быть наследницею – труд. Эй, барышня-крестьянка!
Кружись-кружись, игрушечный призор шутовской челяди
пригашен.
Потешный флот – твой здешний двор, но тем и страшен.

Лети за куклою, кидай ее, кричи, надменно горлопань указы!
На Серой речке усачи да богомазы,
Да в жарких фалдах фаворит, да фрейлины, помятые спросонок,
Пусть не показывают вид, что всё здесь на крови стоит –
                                                                                  и даже ты, ребенок.

Но вдовья доля, вдовья часть – одна шестая мирозданья –
Пока играешь ты во власть в растерянности вырастанья,
Уже видны в лице твоем. И взглядом, жаждущим подмоги,
Ты смотришь на изгиб дороги за Александровским Кремлем.

В  усыпальнице чугунной заказной,
Под лампадами, вмененными казной,
Под стеклом, под целовальным, под парчой,
Обрамленные молитвой горячой,
Словно всё еще под Тихвинской в строю,
Два монаха спят, убитые в бою.

Что ордынский, что египетский полон –
Кто-то должен учредить другой закон,
Кто-то сорок лет у моря топ да топ,
Кто-то тщательно окрестит брянский лоб,
И с размаху Челубею между глаз:
Так вот рабство изживается у нас.

Так на время угасает костный страх.
Так без тени угрызений бьет монах!
А чего нам канителиться с Ордой,
Пусть расступится библейскою водой,
Да изгинет всякий импортный злодей.
Мало что ли нам своих лихих людей?

К ним не выйдешь на Непрядву с булавой,
С них не взыщешь за пожары над Москвой,
За разбитые надгробья вдоль церквей,
За историю поруганных смертей.
Где не крошится некрополь – там взорвут.
Но Ослябу с Пересветом берегут.

Открыв обрифмованный рот,
Дыша безъязыкой порошей,
Мы бьемся, как рыбы об лед.
Снег крошится, лед – не раскрошишь.

Мы рифмой стучим, как хвостом,
Нам кажется, вот, поддается!
Но видно в округлый проем:
Не треснет обшивка колодца.

Эй, рыбицы, в прорубь, ныряй!
Еще не затянута дырка,
Там функционирует рай
Реки – и готовка, и стирка.

Но желобы желтого льда
Опять мы воюем тихонько.
Как будто нам цель не вода,
А лед раскромсать, да и только.

Да, только бы сдвинуть каркас,
Чтоб оттепель провозгласили.
И выпучен матовый глаз
В морозное небо России.