Всё в жизни у нее случалось так некстати.
Однажды даже смерть приснилась в Рождество.
Ей скучно было жить. Куда занятней спать и
сквозь дрему наблюдать, что наяву мертво.
Привычно в забытье впадала, словно в Лету.
Но, вдруг отяжелев, обрушилась в такой
блестящий белый зал, подобный туалету,
по кафелю скользнув немеющей щекой.

Тут воздух зазвенел и стал вокруг вращаться
и облекать ее блестящим пузырем.
И лопнула душа, и вылупилось счастье,
доступное для нас лишь раз, когда умрем.
Как будто бы в груди волдырь тоски взорвался,
и высыпался свет из глаз, как конфетти.
И побрела она, петляя, словно в вальсе,
покуда странный дом не встретился в пути:
то – башня, то – вокзал, то – павильон в Версале,
то – сталинский ампир лечебницы в Крыму.
В калейдоскоп времен осколки не влезали
и ускользали прочь, распарывая тьму.

Но вдруг сложилось всё, как будто в неком паззле,
образовалась снедь на вычурном столе.
И люди, чьи глаза, казалось бы, погасли,
сюда сходились из разрозненных аллей.
И долго ни о чем беседа их велась там,
и разливал вино цветастый ловелас,
и на лице его, румяном и брыластом,
как вишня в пироге, улыбка запеклась.

Горел фонтан в лучах, тритоны щебетали,
как темный мех блестел заплесневелый пруд.
Всплывали из глубин сознания детали,
которые к утру из памяти сотрут
рассветные лучи, сметая сквозь гардины,
раздробленную пыль строений из теней.
И дверь в нездешний дом, где были все едины,
на неизвестный срок замкнется перед ней.

Мы в том году необратимо взрослели,
но по привычке детской плевали вниз,
где золотой фольгою горели ели,
птичьи следы расчерчивали карниз,
черные крестики вязли в снежной канве,
город пестрел, как праздничный оливье.

Мы разводили спирт вишневым компотом,
благо родителей не было. За дверьми
шастал сквозняк, и вместо вопроса: «Кто там?»
мы бормотали сдавленно: «Чёрт возьми!»
Звуки чужих шагов удалялись вверх.
Где-то над крышей лопался фейерверк…

После пирожных мы, как всегда, гадали –
в ковшик кидали плавленый парафин,
но неизвестность не распахнула дали,
не показался суженый из глубин
мутных зеркал, и не обнажил оскал,
не прошептал словечко, не приласкал.

Мы запускали тапки в полет с балкона,
чтобы прохожих выяснить имена.
Первый сказал: «Людей пугать незаконно!».
Номер второй промямлил: «Пошли вы на…».
Третий заржал: «Меня зовут Фантомас!»
и пригрозил тотчас долететь до нас.

Не долетит! Ведь не суждено сбываться
детским страшилкам, что мы себе творим.
Наши приколы вспомню лет через двадцать,
в сумерках под балконом пройдя твоим.
Там наверху – фанерной лоджии клеть
хламом забита. Окон не рассмотреть…

Где тот январь, в котором так далеко нам
до превращенья в рыхлых кариатид,
где мы плывем сквозь ночь на плоту балконном,
и веселит салют, и балкон блестит,
словно над бездной высунутый язык…
И Рождество, и звезды стоят впритык.

Помню, когда мне было года четыре,
в детском саду у нас завелись глисты.
Я в карантине скучала одна в квартире.
И, наконец, в прихожую к нам влез ты –
Борька-сосед семи с половиной лет.
Мой Робин Гуд перочинный принес стилет.

«Спрячь за высоким забором, – пропел, – девчонку.
Выкраду!» – и в замке ковырнул ножом.
Если с засовом справишься четко, тонко,
мы убежим и детский сад подожжем.
Я не вернусь обратно. Пускай сгорит
хлоркой облитый питомник для аскарид.

Жду я в пижаме из линялой фланели,
словно принцесса – расколдуй и кради.
Мы обманули всех, убежать посмели.
Грезятся приключения впереди.
Через подъезд веди меня, паладин.
Зубом драконьим цыкнет вослед камин.

Ночью сквозь сон процокает кавалькада,
рыцарей, за которой рванем вдвоем –
прочь из детсада, туда, где квадрат заката
красным флажком заправлен в дверной проем.
Не угадать, что скрыто в тени за ним.
Лучше в себе неведенье сохраним…

Вырастешь. Проиграешь квартиру в карты.
Женишься на гречанке. Расставшись с ней,
женишься снова. Только огрызка «Старта»
с липкой ладони твоей не ела вкусней.
Детской свободы привкус под языком
слипся с тобой, что ныне малознаком.

Велосипед скользит по дорожкам парка.
Солнце меж сосен вспыхивает неярко.
Нынче оно находится в знаке Овна.
Близится праздник. Холмы линяют неровно -
с юга – кулич, а с севера – творог пасхи.
Небо синеет, словно глаза у хаски.
Впрочем, не хаски, а просто стаи собачьи
нежатся всюду – полумертвы, незрячи,
чуть возвышаясь клумбою меховою
над прошлогодней вытертою травою…

Что я увижу дальше, сквозь парк проехав?
Россыпь домов в долине, как горсть орехов
под черепичной ржавою кожурою.
Кованую калитку я приоткрою.
Ты во дворе – предчувствия не солгали –
жаришь не для меня шашлык на мангале.
Я на минутку. Мы обойдемся кофе.
Льется беседа… Твой заостренный профиль
смутно белеет, сумраком занавешен.
Тучи висят на голых ветвях черешен…
Наш диалог бессмыслен, что ни скажи я…
Скоро сюда приедут гости чужие.
Надо прощаться… В костре почернели угли
Низкие небеса темнотой набухли.
Скоро кофейную жижу, что нам налита,
Град подсластит горошинами ксилита.
День растворится, словно у нас украден,
Как ледяной коктейль из кофе и градин.

Пригород. Публика ждет карнавала,
кормит попкорном мартышек в зверинце.
За горизонтом гроза миновала…
Небо салютом должно озариться.
Сказка тебя никогда не покинет…
Золушка вдруг от небритого принца
к озеру мчится в лиловом бикини,
трогает воду ногою босою.
Принц ей мечтательно вслед матерится.
Пахнет черемухой и колбасою…
Чудо должно непременно случиться.
Прочь из загона стремится волчица,
ржавою грудью ложится на прутья.
Так же фантазия глухо, незримо
мечется под черепною коробкой,
изнемогая любовью к фантому,
ищет пропажу среди многолюдья…
Сторож приземистый, выплюнув «Приму»,
дверцу защелкнет щеколдой короткой.
…Здесь полагается жить по-простому.
Праздник придуман давно и не нами –
платья из марли, мечи из пластмассы.
Маски сползают с лица вместе с потом.
Все запечатаны под именами.
Полон сундук, только ключик сломался…
Ловишь мечту, тормошишь за одежду
и замираешь, почувствовав между
пальцами воздух… Опять никого там.

Вялые гости, куда вы спешите с бала?
Температура счастья пока не спала,
шарики смеха под потолком не сдулись.
Что же вас тянет в тесные трубы улиц,
в чрево маршрутки – желтой железной тыквы.
Как семена, поедете там впритык вы
к дому, чтоб испытать расслабленье в теле,
будто бы ноги в мягкие тапки вдели…
Первым ушел король, кивнув головою,
и за его улыбкою восковою,
словно приклеена, прошелестела свита.
Стихли шаги. Дрожит вино, недопито.
Зал обезлюдел,  будто спустили воздух.
В грязных тарелках, как в разорённых гнёздах,
роются феи, со скатерти вытирая
радужные объедки былого рая.
Рушатся пирамиды из карамели.
Пальцы в хрустальных туфельках онемели.
Вы мне финала сказки не показали,
Что ж так поспешно гасите свечи в зале?
…Если семь фей, как семь добровольных нянек
Выволокут меня, наконец, в предбанник,
Я потеряю туфли, мобильник, клипсы,
Чтоб до утра вы их сыскать не могли, псы!
Чтобы меня забыли, предавшись крику.
Спрячусь за шифоньер, заползу за фикус
Хоть на минуту счастливый билет просрочу…
Просто осточертело мне бегать ночью!

Нам показалось, что с изнанки вокзала
жизнь исчезала, словно бы ускользала.
Рельсы сливались в Стикс, в стальной водосток.
Время сгущалось. Поезд тёк на восток

меж берегов-перронов, где на развале,
пели сирены торговые, зазывали
жареной курой, стопками из стекла…
В окнах всплывали странные чучела –
сумрачные трофеи таксидермиста –
заяц, сова – желтоглаза, мертва, плечиста.
Парочка белок, как символ вечной любви
влипли в фанерку, – попробуй их разорви!

Думали, расставаясь с театром чучел,
кто бы нас после жизни переозвучил,
участь улучшил и от распада спас…
В этот момент я вдруг пожалела вас.
И пожелала, чтоб путь оказался долог.
Избы в платках деревянных, в сосульках чёлок
кончатся там, где рельсы сплелись узлом.
Всех ожидает выход, разрыв, разлом.

Пусть нас друг с другом склеят, как этих чучел…
Снилось – союз наш вечен, но он наскучил.
Скоро ли остановка, конец пути,
клейстер избытых связей с душ отскрести?
Радиоточка, кашляя в ритме вальса,
нас разбудила. За шторой рассвет взорвался.
Серого утра треснула скорлупа,
хлынула в окна снежная степь, слепа.

Жизнь движется, хотя сломалась шестеренка,
прокручивая дни на холостом ходу.
Но снова я с тупой покорностью теленка
На чтение стихов, как на убой, иду.

Что обрести хочу в литературных спорах,
в столпотворенье пчёл над облаком пыльцы,
Когда внутри себя я слышу только шорох,
Как в доме, что давно покинули жильцы.

Здесь слишком ярок свет, здесь воздух слишком громок,
Здесь, в сущности, никто мне толком незнаком,
И хочется домой сбежать среди потёмок,
Глотая их настой, как кофе с коньяком.

А дома поскорей забыться, словно с целью –
Увидеть сон, где я – средь близких, не одна…
И вдруг, утратив вес, зависнуть над постелью
И медленно поплыть на белый крест окна,

Легко пронзить стекло, скользнуть промеж домами,
Как между двух миров, ужавшись до тире,
Туда, где помогу живой, как прежде, маме
Выгуливать собак на лунном пустыре.

Мы подзовём собак, погладим их по шерсти…
Но электрички визг  распорет сна покров.
Тут я очнусь, и взгляд увязнет средь отверстий
Темнеющей в окне решетки от воров.

Ее не проломить, поскольку кости хрупки.
Но если из себя я выйду навсегда,
Меж прутьями стальной решетки-мясорубки
Свободно просочусь – как воздух, как вода…