Разбудите старого барабанщика,
давно не рассыпалась по воздуху
бодрая сухая дробь
его барабанов,
лишь капли нашего терпения
стучат по асфальту.

Все чаши уже переполнены,
но императорский оркестр
не сможет сыграть ни один марш
без старого барабанщика,
чьи палочки мелькают
перемешивая время.

Мы отдали нашу кожу
для его боевых барабанов,
из наших костей
сделаны их корпуса,
наши сердца превратились
в открытые раны,
и враги пьют вино
из наших черепов.

Разбудите старого барабанщика,
чтобы пламя походных костров
стало нашей кровью,
и голоса небесных труб
повели нас за собой.

Разбудите старого барабанщика,
пусть достанет из кухонного шкафа
алюминиевую кастрюлю,
на которой играл в детстве,

представляя её то барабаном,
то волшебной шляпой,
откуда вылетали живые солнечные зайцы
и другие чудесные вещи.

У тебя будет плюшевый кот, у меня пушистый медведь
да селезень цветной — ему далеко лететь,
а медведю сквозь чащу идти, опилки на землю ронять:
по этим опилкам ты сможешь найти меня,

если я потеряюсь среди темных лесов и болот,
и селезень в клюве пластмассовом душу мою унесет
туда, где живая вода по камням пробегая поёт,
где рядом всегда мой медведь и твой плюшевый кот.

В детстве
у меня были ботинки с живыми шнурками,
которые выползали из отверстий,
мешались под ногами,
становились дождевыми червяками.

Меня учили делать красивый бантик,
но они либо развязывались сами,
либо получался мёртвый узел,
который не развяжешь — только сломаешь ногти.
И шнурки приходилось резать.

Тогда я совсем не думал
о цене свободы.

Когда вместо бабушки ты увидела волка,
то не забыла закрыть все двери,
и вот он лежит рядом, не говоря не слова:
никого нет спокойнее сытого зверя.

Бояться нечего и ни к чему веселиться,
ведь волки обычно не лают, а воют,
и пусть волчья шкура недорого стоит,
ты счастлива, пока вас только двое,

и волчий мех приятно щекочет щеку.
Пусть лес уже оцеплен красными флажками,
и кричит в мегафон начальник охоты:
«На выход по одному с поднятыми руками!»

Пусть скоро будет волчий живот распорот,
и бабочкой бабушкой выйдет душа наружу,
пока еще не спущена собачья свора,
и молчат охотничьи ружья.

Желтые ямщицкие станции
смотрят пустыми глазами,
ямщики вымерли, остались волки,
да и тех немного.

Когда пурга перемешивает поля и дороги,
и ветер вгоняет под шкуру
ледяные иголки,
волки роют ямы в снегу,
чтобы свернувшись
серыми шерстяными клубками,
слушать звон колокольчиков,
вой ветра, да заунывную песню
ямщиков с другой стороны света,

где волки прорастают в теплую землю,
становятся деревьями и цветами,
и желтые ямщицкие станции
сидят на дорожных ветках —
этакие райские птицы.

То, что валяется на дороге:
подбирай и пользуйся сколько хочешь,
или иди не глядя под ноги,
иди иди пока не соскочишь
с рельсов серебряных,
жёрдочки для бычка заводного.

То, что маячит на горизонте
то, что скрывается за облаками,
или потерянный на фронте
блокнот с чужими стихами,
или назойливый звук газонокосилки,
мельтешение осы смерти,
где желтое с чёрным,
или след птицы,
вспорхнувшей с куста калины,
или вкус картошки
в ночном костре запечённой:
выбирай и пользуйся сколько хочешь,
или иди не глядя под ноги,
иди – иди пока не соскочишь
с ниточки солнечной,
лунной дороги.

Вороны плетут гнёзда из веток,
ласточки лепят гнёзда из глины,
чайки собирают мусор и травинки,
а моё гнездо из весеннего ветра,
и над ним летят гуси
как в старой песне.

Я всего лишь птица кукушка
меньше ворона и орла,
обыкновенная птица кукушка:
два глаза и два крыла.

Но моими перьями облака
пишут долговые расписки небу,
моими перьями украшают головы
те, кто идет по смертной дороге,
и каплями моего голоса
будущее падает им под ноги.

И вот остановились…
зачем нам дальше ехать,
когда черника словно разговоры с милым —
никак не оторваться.
— Скорее, опоздаем! — зовет меня приятель,
но здесь черника, ягоды как буквы
письма желанного,
приятель исчезает:
наверно, опоздал.

А муравьи по тропке тащат
обломки солнечных лучей,
скрипит сосна, помешивая небо,
и я в нем растворяюсь,
лишь на поляне губы
как бабочки летают над цветами —
их в августе немного.

Тропы вьются в траве,
а в курумнике
превращаются в змей,
греются на камнях,
живых и мёртвых,

что лежат в обнимку
друг с другом,
так что путник
невольно танцует
пытаясь найти опору:

тогда живой камень
иногда забывает
про мёртвый
и прыгает вниз
в белую реку,

а змеи даже не смотрят
в сторону человека.

Пей эту воду,
что убегает из твоих рук,
пей эту воду,
что плещется у твоих ног,
воду прозрачную,
воду тягучую словно сон,
воду, смывающую следы,
воду, разрезавшую надвое склон,
и не размышляй о природе воды.

Пей эту воду,
воду, красную от глины первых людей,
воду, что никогда не станет твоей речью,
воду из этой маленькой
почти домашней речки,
что однажды сметет построенный тобой дом,
воду, вылизывающую острые края всех камней,
пей эту воду,
просто пей.

Мы встретимся на Смерть горе,
похожей на спящего медведя,
у него еловая шерсть
и лапы опущены в болото.

На Смерть горе в ясную погоду
тропы змеи ползут к луне,
а в дождь прячутся под камни,
забираются в глаза спящих шаманов,
в муравьиные норы.

Мы встретимся на Смерть горе,
где лиса по утрам тявкает на ворон,
и старый грибник в темном плаще
наши дни собирает в плетеный короб:

он рассыпет их наверху,
под серые камни, в гниль-труху,
когда мы придём на эту гору.

Сон не идёт —
стоит на склоне холма
по другую сторону реки,
боится собак,
что ночью становятся волками.
Они воют на луну
а я повторяю стихи
и мои слова превращаются в камни:
я набиваю ими карманы,
беру в обе руки
и тогда уже сам
спокойно иду ко сну.