Улеглась она за полночь, чтобы поменьше времени провести в дрёме или бессоннице. Привычно, при укладывании своего небольшого исхудавшего тела в постель, закружилась  голова.  Она прикрыла веки, чтобы головокружение прошло побыстрей. Наконец, полегчало, и можно было открыть глаза в темноту. В ногах, где обычно пристраивался Бонька, было непривычно прохладно, и Роза Наумовна ощутила слезный прилив.
– Не сметь, не расклеиваться, всё равно  ничего не поделаешь и ничем не поможешь ему,  моему малышу, – рационально объясняла-утешала она себя, слёзы же помимо воли заливали щёки...
И всё ей  припоминалось, что когда собиралась покидать родину, то как пришлось оформлять  множество документов и на беспородного, на дворняжку Боньку, и как прожили они здесь вместе, в маленькой социальной квартире в южногерманском Фрайбурге  последние одинокие свои годы. Как выгуливала она его, так и не привыкшего к поводку, и  тихо , чтобы не услыхали другие собачники  уговаривала своего любимца: «Ну, Боничка, подожди немного, вот сейчас придём домой и там я сниму с тебя поводок». И  он,  внимая, повиновался ей, и безропотно шёл. И тот дикий случай, когда Бонька поднял лапку у газона, а какая-то пожилая  немка что-то, не понимаемое ею, Розой Наумовной, истерически кричала и показывала  на железный щит, на котором была нарисована испражняющаяся собака, перечёркнутая  диагональной чертой.  Старуха кричала и  вослед им, что-то  про русских варваров...
Роза Наумовна шла с виновато опущенной головой, и  Бонька тоже будто бы чувствовал себя  опозоренным. И побрели они прочь, а если бы у обоих были силы, то и побежали б что есть мочи...
Острое чувство вины перед собакой снова, как и тогда, когда  впервые она не смогла его вывести сама, охватило её. «Всё это треклятое позиционное головокружение, – плакала она, – в придачу с вестибулярным невритом».
Как однако были недовольны сын с невесткой и внуками, все жившие неподалёку, что им приходилось выгуливать Боньку. Если б ещё пёс был хоть какой-нибудь да породы, упрекали внук с внучкой, а то ведь  неудобно им водить на поводке  неказистую дворняжку. К тому ж,  всем им было некогда, и оттого  перед ними Роза Наумовна испытывала  смущение  за свою хворь.
Хорошо, хоть стала служба по медицинскому уходу приходить к ней, и она за какие-то, подчас и небольшие деньги,  упрашивала кого-нибудь из приходивших к ней  вывести несчастную собаку,  не выгулять даже, а просто, чтобы та смогла облегчиться...  Сама Роза Наумовна  и с палочкой ходить уже не могла, она только лишь толкала впереди себя тележку, за которую же сама и держалась.

Но вот неделю назад, перед  ночью приключилась с Бонькой  беда, самая настоящая беда. Он не лёг, как всегда, в ноги своей старой хозяйке, а начал визжа  крутиться вокруг собственной оси... Перепуганная Роза Наумовна позвонила сыну. И тот, хоть и был недоволен, но приехал. Забрал задыхавшегося Боньку к ветеринару. Плачущей матери  заметил: « Успокойся,  ветеринария у немцев на высоте, так что не волнуйся!»  Розе Наумовне очень бы хотелось поверить в сыновы слова, да почему-то не верилось.
Через час позвонил сын и объяснил, что он оставил собаку у ветеринара, тот положил его под капельницу, в барокамеру. И снова начал  попрекать её тем, что  предупреждал о том, чтоб не брала с собой в эмиграцию эту дворнягу, и  кто  знает, во что ещё обойдётся ему лечение этой псины. Он и не думал скрывать от матери своего недовольства...  Плачущая  Роза Наумовна попыталась заверить , что она всё ему оплатит из своего пособия по старости, да не тут-то было. Сын даже не захотел выслушать её, он просто положил телефонную трубку и в ухо Розе Наумовне понеслись частые отбойные гудки.
На следующее утро оказалось, что пёсику лучше не стало. И на предложение усыпить животное сын дал своё согласие. «Пойми ты, – сочувствовал он матери, – Бонька твой был уже не жилец. Врач мне объяснил, что у него от старости стал непригодным  вестибулярный аппарат. А животные, потерявшие чувство равновесия не могут жить. Поэтому усыпление было вызвано жизненной необходимостью».
Роза Наумовна молча только кивала головою, она не могла говорить, боясь расплакаться и тем вызвать неудовольствие сына. А думалось ей в те минуты только одно, ведь и у неё, наверное, тоже из-за возраста были неполадки вестибулярного аппарата, и оттого всё вокруг вращалось и вращалось, тошнило, и хотелось рвать, а часто она и  рвала. А хотелось ей одного: чтобы и её, как и её животное, тоже усыпили, и ничего б тогда не знала  и ни от чего б не мучилась. Но говорить про это  она не решилась.

Нынче, днями, после Бонькиного ухода, после бессонных ночей Розе Наумовне дремалось, особенно после напряжения, после еды, которая вдруг превратилась в тяжёлую работу! А  сама еда-то была вроде «детского питания»,  пюрированная,  в основном. Больше всего полюбила она завтраки овсяной кашей.   Мелко смолотую овсяную крупу не приходилось даже варить,  она просто заливалась кипятком, и через пять-семь минут её уже можно было есть. Она долго держала во рту эту кашицу, как гурман, наслаждаясь её вкусом.
– Знаешь, Олечка, – как-то сказала она внучке, случайно забежавшей к ней, – если бы мне когда-нибудь сказали, что я предпочту овсянку какому-нибудь деликатесу или  салату «оливье», например, я б  не поверила. А вот поди ж ты!
Юная девушка недоверчиво смотрела на неё...
Да по-другому, иному, всё было теперь в её существовании. Словно младенец, перепутавший день с ночью, она бодрствовала ночами, чтобы потом почти беспрерывно дремать днём. Ночами, когда не спалось, вспоминалось прошлое. «Наверное, потому всё припоминается и припоминается, – часто говорила она  громким шёпотом в темноте, – что нынче, после переезда в эту самую Германию, у меня никаких контактов ни с кем  нет. Был один Бонька, да и того не стало. Там хоть и жили  вместе в одной квартире, тяжело казалось, тесно, разъехаться хотели, жильё разменять, да вместо этого вот сюда приехали. Теперь у всех, даже у внуков свои квартиры, а что толку-то, все друг другу точно чужие. Никто друг о друге и знать-то особо не хочет. У каждого всё своё. Может оно и современно, может и правильно, да только видно не для меня. Наверное, потому, что уже старая, зажилась на свете. Хорошо Лёвочке, – вспоминала она своего покойного мужа, – умер себе мгновенно, от инфаркта 56 лет от роду,  и хорошо ему, душе его....Вот уж кто не знал ни остеопороза, ни артроза, ни остеохондроза, ни тем более этого проклятого головокружения. Вот всем хочется жить долго, да как-то люди не думают ни о болезнях, ни о специфически старческих недомоганиях... Об Альцгеймере, Паркинсоне, о старческом маразме думать никому не хочется. А самое страшное –  эта ужасающая беспомощность. Впервые помнится, я ощутила её, когда не смогла стать на табуретку, чтобы снять со шкафа  обувную коробку. Именно тогда мне и пришло в голову, что дурацкая  поговорка “Старость не радость”.  Ведь на самом деле, старость – это жуть, это настоящая жизненная трагедия человека, что ещё не умер, но уже и не жив! И ничего ж поделать нельзя, – она даже всплеснула руками. – Как это поэтесса  правильно выразила:

Размышления  о старческой немощи навели её на мысли о детской беспомощности, примерещилось ей, что снова она укутывает в пелёнки сыночка, а потом и внучку, и внука... Но неожиданно ясное осознание того, что дети вырастают и становятся большими и сильными, а ей предстоит лишь ещё большая болезненность, а может быть даже  неподвижность повергла её не в отчаяние, нет, а в бессловесный, тоскливый  ступор...
Внутренний вопль вернул её к поискам выхода изо всей этой безнадёги: «Нет, нет и нет, правы немецкие психологи, нужно вырабатывать в себе позитивное мышление, нужно отбрасывать всё тёмное, ужасающее, и культивировать, самой растить в себе радостное сознание, хотя бы просто оттого, что ты уже пришёл в этот мир, что можешь, пусть и слезящимися, вечно красными глазами, но видеть и солнышко, и зелёную листву, и птиц в их непостижимом полёте... Да чудо просто жить на свете, надо быть благодарной хотя бы за это...»
И начала Роза Наумовна перебирать те, не столь уж частые в её жизни события, которые считала она когда-то счастливыми. На душе и вправду будто полегчало... Вот дошла она и до переселения всей своей семьи на жительство в Германию. Стала припоминать, что ж хорошего-то было  с нею уже здесь? К чему-то припомнилась чья-то, кого-то наверняка из великих, фраза, про то, что «язык больше, чем кровь». И внезапно она словно «услыхала», как  та женщина, уже пожилая, уже старуха-немка кричала на неё и на Боньку, что они – русские!  Она не знала, что радостная улыбка раздвинула её губы. «Счастье приходит, когда его и не ждёшь», – совершенно разулыбалась она. Ведь всю немаленькую жизнь, из-за своей характерной семитской, откровенно еврейской внешности страдала Роза Наумовна там, и внезапно здесь она оказалась – русской!
– Да ради одного этого, – уже громко сказала темноте Роза Наумовна, – стоило приехать!