Что ни ночь – бесшумным вором,
как, откуда – не пойму,
прилетает черный ворон
к изголовью моему.
Он садится в изголовье
ближе, ближе всякий раз,
и горит почти любовью
влажный ониксовый глаз.

Он сидит себе на страже,
примеряется к лицу.
Клюв его мохнат и страшен,
а на лапах – по кольцу.
Кольца старые, литые,
из цыганских, воровских,
завитые, золотые,
в тайных знаках колдовских.

Из старинного преданья,
из загробного рыданья,
из былины вековой,
из приметы роковой,
из забытого поверья
прилетает он и перья
кротко чистит надо мной,
не печалуясь нимало,
что отложены пиры –
ждет условного сигнала
иль условленной поры...

Я по мертвой реке, по просевшему льду,
задыхаясь от ветра, устало бреду.
В серой мгле надо мной черный ворон летит.
Он кричит и кружит, он за мною следит.
Ноет сердце-вещун, обмирает в груди.
Вижу церковь вдали, да, видать, не дойти...
Хрустнул лед под ногой. Так и есть – полынья.
Дождалась-таки встречи, погибель моя!
Я хватаюсь за край ноздреватого льда  –
он крошится под пальцами, словно слюда,
и течение, сердце мое леденя,
равнодушно под кромку толкает меня.
Я кричу по-звериному. Слаб человек!
Словно черный лоскут, ворон падает в снег.
Там, внизу, на стремнине, еще полынья.
Там проклятая птица и встретит меня.
Там глаза мои станут добычей его –
этот лакомка больше не ест ничего.

...Он докончит свой труд и взлетит не спеша.
Следом взмоет моя разбитная душа,
и две черные птицы – крыло ко крылу –
перекликнувшись, канут в туманную мглу.

Смертно-бледные, вялые, хрупкие,
покупаю цветочные трупики.
Без зазрения совести лупит
продавец по пятерке за трупик.

Я и вдвое бы дал за покойничков,
да еще поклонился б покорнейше –
ведь никто откровенней и гаже
ей всю правду о нас не расскажет.

Протяну их – и выйду из комнаты.
И глаза ее, синие омуты,
злой прищур замутит и состарит –
притворяться-то незачем станет...

Так что, дай мне, любезный, наверное,
три головушки усекновенные!
Нет – четыре! Числом и обличьем
соблюдем похоронный обычай...

Ты хочешь знать итог – он будет прост:
тебя палач поднимет на помост.
Ребро крюком он отворит, как дверцу,
и черным пальцем остановит сердце.

Придет черед и к моему плечу
призывно прикоснуться палачу.
Он разорвет мне ворот на рубахе,
чтоб шея лучше прилегала к плахе.

Потом настанет время палача,
и он повиснет, ножками суча,
и жертвам и хозяевам немилый,
в петле, что сам подвесил и намылил.

Мы душу его встретим возле Врат
и тихо скажем: «С возвращеньем, брат»