Кто музы твои, от пенат совершивший побег
избранник отечества, жрец аполлоновой страсти?
Увядшей листвою просодий осыпался век,
купальнями мраморных статуй, их ног и запястий.

На мокром песке ты пророчества пишешь прутом,
гореньем сведённый с ума, как замоленный инок.
Всемирная жизнь – муравейник, кипящий трудом,
в тревожное небо растёт вавилоном хвоинок.

Объятый огнём и цифирями древний дракон,
пронзённый Георгием, чудо в волнуемом мире,
алмазным пророческим даром шута окрылён,
ночами ты пробуешь струны на краденой лире.

Жемчужины звука, фонемы алеющий зов,
улитка пространства и слуха младенческий хрящик
растут в человеческом ливне родных голосов,
свежея колодцами гласных, листвою шипящих.

Ты черпаешь тающий звук, и волнение скул
сужается искоркой в чёрном зрачке игуаны.
И ночью за тысячи миль обоняньем акул
ты чувствуешь слово, как каплю крови в океане.

Солёные судьбы, великое множество лиц
стоят, озареньем оттиснуты у изголовья.
А кипы ночами исписанных, волглых страниц
запятнаны болью и радостью, тьмою и кровью.

Во льдах семикнижий, над стаей чернеющих нот
небесной цыганкой поёт негасимая флейта.
Израненный воздух рассветных библейских длиннот
сияет скрижалями в тайном ковчеге Завета.

Из дарохранительниц ночи – заветная вязь –
горячий клавир! небеса поднимаются выше!
А утром, живой океанской водой осенясь,
мы с грохотом сдвинем столы поэтических пиршеств.

Приму могучий холод, веющий с Востока,
покой зелёных рек и чистоту ключей,
дыхание любви – и в световом потоке
как сокола, несу молчанье на плече.

Ты шелестишь навстречь, охотник и добыча,
черней вороньих крыл, не силах онеметь
во мне, нежнейший плен преобразить в обычай...
Но ты отводишь взгляд, как Бог отводит смерть.

И я умру в тебе. Победой окрылённый,
мой сокол улетит в зенит алмазной тьмы.
Грядёт Иммануил любовью воплощённой
обнять тебя, мой вероломный мир.

Преодолеть границы сна и яви,
зажечь молитву сполохом кудрявым –
и отвести беду в пророческом кругу.

Воители небесной  обороны –
в ветшающей тени древесной кроны
монахи дремлют на озёрном берегу.

Преображённая великой схимой,
спокойна гладь воды непобедимой
страницей тёмных книг, хранящих праязык.

И в бабочку живую обратится
мудрец, который  бабочке приснится.
И бабочка крылом коснётся Лао-Цзы.

Мы выбраны во сне. Искрит огниво
меж ангелом и зверем. До седьмых
колен вставать с земли. А до прилива –
сухие ливни голосеменных.

Мы – свет и тьма. Тревожа лунным
босым лучом, являемся земле
таёжным срубом, утренней Солунью,
заглавицею, белкой на стволе.

Промыты перекаты. Речью вровень,
мы крещены в холодной правоте.
И веют письменами тихой крови
кирилловы беседы на воде.

Голосами воздуха и света
хвойный лес поёт, высок и мшист.
Небеса тропинкой огнецвета
опустили бережный батист.



Спящие гранитные знакомцы,
оспины лишайников, в огне –
ангелы и реющего солнца
вечный столп, стоящий в тишине.

С драгоценным мальчиком мудруя,
как отвесный ливень, многолик,
взяв плащом сверкающие струи,
водопад уходит, как старик.

Я в эти дни изнеженных июлей
входил, как в прорубь, как в пчелиный улей,
как в нелюдимую крапиву у пруда.

Я чувствовал, как непреодолимо
меня сосёт губами сонной глины
давнишний холодок  – минувшая беда.

И будущее с памятью боролось
огнём, как с тишиной – растущий голос,
как в полночи горят сухие вороха.

Я помню, как однажды на рассвете
погоней загудел полынный ветер,
и в небе варвара проснулся зверь стиха.

Страшней египетских напастей
Валгаллы разделённый кров.
Горит в тебе, силками страсти
как птица, пойманная кровь.

Когда в стремлении упорном
ты обживаешь высоту,
в тебе поёт охрипшим горлом
как птица, пуля на лету.


В небесной яме, обескрылев,
летит над полем васильков
прошитый птицами навылет
звонарь в поводьях языков.

Мы – небом узнанные дети,
когда иные видим сны,
и мы прекрасны после смерти,
когда врагом озарены.

Наш спелый сон не потревожит
его прозрачная рука,
и наша смерть ему поможет
найти любовь, как светляка.

Зреет заговор в недрах воды, одичалый табун –
рьяных вихрей встаёт на дыбы в мировой круговерти.
И накопленным гневом разит побережье тайфун,
и тобой расточается грань между жизнью и смертью.

Ты в затворе, в избушке заснеженной стал миражом,
и с волками ты дружен. Воздушный апостол распада,
ты аортой живешь на разрыв, и как свет, поражён
истончёнными стрелами тьмы, из орудий досады.

Как чужая расправа, ты скор и, как мир, многолик.
Хочешь имя своё удалить из рядов легиона.
В эту ночь, как под нож, запрокинешь ты к небу кадык,
точно воющий волк при луне, в пору нежного гона.

Корабельные сосны стоят парусами в снегу.
Когти лунной неясыти правят в крови человека.
Но заветный псалом оживёт в шевелении губ,
и в молчании троп, и в смиренном свечении снега.

Как дойти до сыновней любви, до горючей слезы?
Здесь должна быть звезда, но молчит её небо, чернея.
И хоть короток век и так сух чернозема язык –
дышит верное слово в тебе, как младенец во чреве.

В чистый свет босиком уходя, за собой оборви
нити тайных огней и погонь. Только звуком тревожным
слышишь пенье железа морозом в горячей крови –
это плач вековой, точно меч опускается в ножны.

Лишь до самых глубин нашу вечную слабость простить –
волчьей ямы коснётся десница Господнего гнева.
И на взмах дирижёрской руки, у распада в горсти
симфонический лес поднимает упрямые эфы.