Мы встречаемся дважды в неделю. Каждый из нас имеет собственный ключ и может ходить туда, когда вздумается. Но так почти никогда не бывает. Свидание у нас назначено около оптовой аптеки, перед столбом со светофором. Сразу же, при появлении знакомой машины, я вся подбираюсь, сосредоточиваю внимание, чтоб успеть приоткрыть дверцу медленно ползущего «Опеля», подобрать полы пальто и сесть в машину до того, как недовольные минутной задержкой водители начнут оглушительно сигналить, и к тому же заслужить одобрительную улыбку Нугзара.
Мы ездим туда вместе на серой машине с такими удобными сидениями из мягкой кожи, на которой я с большим удовольствием прокатилась бы по ночному городу — пусть не очень освещенному, но все же прекрасному, погруженному в легкий печальный туман... А если еще засверкают звезды во всей своей красе, то город начинает поглядывать кокетливо, как девушка, вплетая в свою Куру-косу сияющие блестки. Но я прекрасно понимаю, что желание на то и есть желание, чтоб навсегда оставаться таковым и что гораздо выгоднее приспосабливаться к действительности, в данном случае, к отношениям мужчины и женщины, чем вешать нос и надувать губки.
Так что сижу в комфортабельной машине и любуюсь пейзажем, который за два года примелькался не меньше наклейки на стекле. Привыкаю и к неизменной, вроде пейзажа, мысли, что город скучен, как процедура, повторяющаяся каждое утро, например, заправка постели, и изношена как обувь, которую бессмысленно носишь уже несколько сезонов.
Нугзар всегда покупает по дороге пирожное, всегда по два кусочка разных сортов, или мороженое и апельсиновый сок. Выпивка — в холодильнике. Кофе — в шкафчике. Всегда. Неиссякаемый запас. Нугзара беспокоит сердце. Аритмия или что-то в этом роде, поэтому мы пьем понемножку. Он — водку. Я — пиво, чуть-чуть, и то нехотя. Сидим в маленькой однокомнатной квартире на шестом этаже высокого блочного здания на окраине города, сидим и всасываем ртом жидкость, ушами — тишину, глазами — наши окаменелые лица. Сидим и отдыхаем. Этот отдых мотивирован необходимостью отдышаться и восстановить силы после восхождения пешком на шестой этаж — лифт в здании безнадежно испорчен. Временный покой. Я сижу и блуждаю в лабиринтах кроссвордов, а Нугзар думает о машинном масле или о взлетах и падениях курса доллара. Наверное, так, я нисколько не сомневаюсь в своей интуиции. А что же делать? Сидим и ждем, когда дадут свет. При свете свечи или лампы не сыграешь в карты, не посмотришь телевизор. А магнитофонные батарейки как всегда сели, не помогают даже вмятины и раны, которые мы им беспощадно нанесли, и бедный аппарат хрипит, как в агонии.
Сидим, попиваем, иногда чай или кофе, курим. Нугзар не особенно болтлив, предпочитает слушать. Ведь хорошо развитые органы слуха — привилегия мужчин. Поэтому чаще говорю я — рассказываю про работу, придумываю шутки (в основном это интерпретации юмористических страничек разных журналов). Пытаюсь развлечь его, потому что если я ему надоем, то он может и отобрать у меня ключи. А я предпочитаю ездить сюда дважды в неделю, чем вообще никуда не ездить.
Иногда звонит телефон. Если у него напрягается лицо и начинает дергаться жилка на скуле, значит это жена. В основном она просит захватить газету с недельной телевизионной программой или средство для мытья посуды. Нугзар отвечает утвердительно и кладет телефон на стол. Мобильник подмигивает мне зеленым глазом и дает добро на продолжение разговора.
Вот уже девятнадцать и плюс два столетия существует керосинка. От «Фуджика» веет теплом, и я верчу перед ним озябшими пальцами и пытаюсь вспомнить какую-нибудь историю про керосинку. Может быть, из бабушкиных рассказов. Но истории про керосинки настолько древние, что их не помнят даже бабушки.
Иногда мы, проголодавшись, идем на кухню. Там я опять болтаю, курю, сажусь на табуретку и стараюсь не терять времени — делаю упражнения для шеи. Позвонки издают треск. Смотрю на Нугзара, как он режет колбасу, взбивает яйца, делает подливку, потом хватает раскаленную ручку сковородки рукавом свитера, ставит на стол, едва избежав ожога, дует на пальцы и говорит: «Гаси сигарету». Едим с аппетитом, несмотря на то, что неторопливые движения наших челюстей и плавное скольжение вилок и ножей по тарелкам строго-настрого подчинены требованиям этикета. Кокетничаем друг с другом. Мне всегда нравились мужчины, хозяйничающие на кухне. Ем и улыбаюсь внезапно возникшей мысли: мы живем здесь постоянно, а не наведываемся два раза в неделю. «Прелесть!» — хвалю его творение и свою мечту.
В ванну заходим по очереди. Блаженство, которое испытываешь, окунувшись в теплую воду, обычно длится недолго, так как Нугзар нетерпеливо стучит в дверь. Я нехотя выхожу из ванны, быстро вытираюсь и забираюсь под теплое одеяло. Сворачиваюсь клубком и жду окончания его доли водных процедур. «Безопасный секс», — говорит Нугзар каждый раз одним и тем же тоном, раздирая обертку. Секс с презервативом. Терпеть не могу! Но все равно подчиняюсь. Перед свиданием всегда покупаю две-три штуки в «той» аптеке и прячу в сумочку. На время. Аптекарша уже ничего не спрашивает, безмолвно кладет на прилавок нужное количество блестящих квадратиков. А у меня всегда заранее приготовлены деньги так, чтоб ей не пришлось возиться со сдачей. Неудобно как-то. Раньше, в детстве, я тоже покупала такие штучки, завернутые в блестящую, шуршащую бумажку, только это были жевательные резинки, а вместо молоденькой аптекарши за прилавком стояла стареющая продавщица. И эти две представительницы торговой сети так же несхожи, как и моя воображаемая и реальная жизни, которые с успехом жалят друг друга и подпускают яду.
«С тобой я чувствую себя женщиной» — эта фраза рассчитана на то, чтобы польстить самолюбию Нугзара, и мне нисколько не совестно за свою ложь. Ложь необходима, чтобы хорошенько замкнуться в себе и избавиться от лишних вопросов. Хотя ты тоже неплохо устроилась! Гасишь в пепельнице свою печаль вместе с окурком. Окурки валяются в прозрачной хрустальной чаше, как эмбрионы, и ты довольна — пока не грозит безпенсионная старость, не придется продавать на улице газеты и тысячу мелочей! Ты еще здорова, не просыпаешься по ночам в холодном поту, руки-ноги не затекают, не пачкаешь слюной наволочку. Семенишь по снежку, как лисичка. Прячешь мозги, набитые надеждами и мечтами, под аккуратной прической, и вместо жизненных дорожек и тропинок, стопы касаются асфальтированных улиц и шоссе.
Дважды в неделю, ближе к вечеру Нугзар симметрично распределяет поцелуи на моем теле и начинает дремать, положив голову мне на живот. Поглаживая пальцами волосы на почти лысеющей голове, прослушиваю его получасовое посвистывание и причмокивание. Перегородки в квартире такие тонкие, что отчетливо слышен бой часов на кухне. Бом, бом, часы бьют с такой силой, что можно подумать гремят куранты, а на самом деле это крохотные, белые, тонкие, как бумага, пластмассовые китайские часы. Им от силы год-два. Удары напоминают нам, что уже пора. Хоть бы стены в этой квартире стали толще или часы остановились... Быстро одеваемся, бежим по лестнице вниз, садимся в серый «Опель». На этот раз я молчу всю дорогу. Высаживаюсь около аптеки перед светофорным столбом и иду домой.
Шагаю, опустив руки в карманы и уткнувшись носом в воротник, и думаю о том, как бы мне не хотелось увидеться с женой Нугзара и как хотелось бы, чтобы эта женщина оказалась намного красивее меня, тогда я бы страдала от ревности и мысли, что он возвращается к ней.
Иду и думаю. Иду и думаю.
Скоро надоедает хандрить.
Иду и уже ни о чем не думаю.
Довольная сегодняшним свиданием, начинаю играть в классики по шатким плитам, которыми вымощен тротуар, как третьеклассница.
Я возвращаюсь домой.
Вот уже двадцать лет каждую зиму одно и то же непреодолимое желание овладевает мной: в морозные дни, когда мой нос или мое ухо становятся явными кандидатами на обморожение и в результате неосторожного резкого движения вполне могут грохнуться на холодную землю, меня клонит в сон, вроде бурого медведя. Проспала бы месяца три, весной, с теплыми лучами солнца, выползла бы из берлоги и пошла бы ногу с повседневнос-
тью. Хотя, между нами говоря, в этом городе нет ни зимы, ни трескучих морозов, а от медведя меня отделяет длиннейший эволюционный путь...
Сержусь на тбилисскую зиму, которая не способствует исполнению моих желаний. Здешняя погода страдает функциональным расстройством — антероретроградной амнезией. Солнце совсем обнаглело и посылает на землю почти двадцатиградусные лучи. Должно быть это древние греки вскружили ему голову, и оно действительно вообразило себя Гелиосом. Тепло, необычно тепло для середины января, и домохозяйки, у которых руки чешутся от безделья, вывесили на солнышке свои одеяла. С нудистским бесстыдством стою у окна и скрашиваю пятнадцатиминутное ожидание очередной сигаретой. Не забываю также делать упражнения для глаз, хотя не очень утруждаю их чтением, тем более что давно уже ничего интересного не публикуется. Все уже давно написано и прочитано, но все равно последнее время замечаю за собой ассиметрю глаз. Тренирую глазное яблоко: сначала вперяюсь взглядом на царапину на стекле, потом смотрю на аллею вдали. Затем круговые движения слева направо и в обратную сторону. Зажмурилась — открыла глаза, зажмурилась — открыла. Лучший способ улучшить зрение.
Из окна нашей кухни виден только унылый ряд высотных корпусов, если не считать склон далекой горы и маленькую аллею. Сомкнутый ряд блочных зданий как раз умещается в оконную раму и по цвету напоминает нечищеные зубы. Вообще-то смотреть в чужие окна не ахти какое развлечение — видишь незнакомы фигуры, чьи движения так похожи на твои.
О-о-о-й!.. Протяжное междометье оглушило меня как удар в двести двадцать вольт. Неожиданно перед глазами возникло незнакомое лицо. «Голая женщина с сигаретой в руке, зверски вращающая глазами, — интересное, наверное, зрелище», — это я подумала позже, ночью, уже лежа в своей постели. А в тот момент пепельница выпала у меня из рук.
Отскакиваю от окна, как ужаленная, прячусь за занавеску и боюсь шелохнуться. Чувствую сердцебиение в горле, потом начинает дрожать подбородок. Согнувшись, ползу по холодным плиткам к противоположной стене, наконец, ухитряюсь выпрямиться и краешком натренированного глаза вижу улыбающегося молодого человека. Стоит, прижавшись лбом к стеклу, и силится заглянуть в нашу кухню.
Ищет меня. Вокруг шеи дважды обмотан шарф цвета хаки, концы спущены на живот. Улыбается. Пячусь назад, по моим расчетам, до двери должно быть шага три, и если не споткнусь, благополучно и незаметно выберусь из кухни. Проскальзываю под одеяло, на скорую руку разостланное Нугзаром на тахте, и лежу тихо, как лишившаяся хвоста ящерица. Все не могу успокоиться. Нет, не стоит ничего говорить Нугзару. Мужчины не любят, когда посягают на их собственность. Пусть даже взглядом.
Интересно, кто он? Вполне возможно, что он наблюдал за мой и раньше. Я же такая безалаберная — стою голая у окна и думаю, что меня никто не видит.
— Что с тобой? — для Нугзара я кажусь слишком возбужденной.
— Ничего... — отвечаю я и стараюсь добросовестно выполнить свои обязанности, каковые взяла на себя два года назад.
Перед уходом я осмеливаюсь бросить взгляд из окна. В окне напротив — никого. Может, это был призрак?
Но призраки никогда не посещают таких скучных людей, как я, так что свидания через окно продолжались.
Пока Нугзар в ванной, я надеваю халат и становлюсь перед кухонным окном с сигаретой в руке. Мужчина с шарфом цвета хаки уже делает при виде меня приветствующий жест. Стою, курю, смеюсь и постепенно убеждаюсь в том, что это и есть тот самый, мой единственный, ради которого я с удовольствием коротала бы ночи напролет, чтоб связать ему свитер, шелестела бы страницами кулинарной книги, чтобы приготовить ему настоящий шедевр. А он, намотав на шею шарф цвета хаки, полулежал бы в кресле с газетой в руках, с таинственной улыбкой на лице, которую он так щедро дарит миру.
Спустя неделю я уже знала, что в его комнате стоит одна кровать и один стул. На стуле груда одежды, напоминающая произведение авангардного искусства. Видела краешек стола и лампу со стареньким абажуром, стакан и глиняную вазочку, полную карандашей и ручек. Зеленая занавеска стыдливо жалась к стене, уступая место сияющей белой занавеске дня. В комнате никогда не загорался свет, а мне так хотелось получше рассмотреть ее! Не помогали вытягивания шеи и восхождения на цыпочки.
С пяти часов до четверти шестого — странный пятнадцатиминутный временной промежуток, когда я могу видеть его! Мы обменивались улыбками, и я тщетно старалась проникнуть любопытным взором поглубже в мир молодого человека.
Нугзар ничего не знал! И не должен был знать. С пяти до четверти шестого... Меня уже не раздражало, что мой любовник надолго уединялся в ванной. Наоборот, молила Бога, чтобы это уединение длилось дольше. Скрип двери ванной комнаты будто проводил грань между моими надеждами и моими обязанностями, которые я добровольно приняла на себя. Я уже чувствовала, что не остановлюсь ни перед чем. Счастье ждало меня по ту сторону оконного стекла. И я волновалась, сердилась, кипела, как поставленный на плиту чайник. Но, с другой стороны, понимала, что необходимо терпение. Еще немножко — и я смогу гордо бросить в лицо Нугзару все, что я думаю о нем и о его сексуальных актах дважды в неделю. Сейчас Нугзар вызывал во мне ироничную улыбку. Я внезапно обнаружила, что он невзрачный, некрасивый, лысый, да к тому же с животиком, словом — ничтожество, и оставалось только удивляться, как это я до сих пор не заметила его недостатков, которые с каждым днем все больше бросались в глаза. Когда он режет хлеб, у него подрагивает животик. После еды он вычищает себе зубы спичкой, с причмокиванием глотает остатки пищи. По лестнице взбегает с неподходящим для его возраста легкомысленным пританцовыванием. Выпендривается. И несмотря на то, что моется каждый день, у него воняют подмышки.
И как это я встречалась с ним все это время? Наверное, из жалости, а что же еще?! Еще немножко терпения. Пока не наступил тот заветный час. А до тех пор я тихо радовалась, верила, что там, в здании напротив, живет он, тот самый единственный... Жаль, что не с кем поделиться этой тайной!
Спустя две недели он вывесил на своем окне бумагу большого формата. «Завтра, в семь, в саду у оперы» — огромные красные буквы. Я торопливо закивала, боясь, как бы он не передумал. А он, сворачивая бумагу, не заметил моего движения. В тот вечер я много смеялась и смешила Нугзара, рассказывала ему невесть откуда оказавшуюся в моей памяти уйму анекдотов, хохотала до слез, дрыгала ногами и повторяла про себя, чтоб не забыть: «Завтра в семь».
В тот вечер мне не терпелось попасть домой. Столько дел! До свидания оставалось каких-то двадцать четыре часа! Двадцать четыре часа — это ничто, когда нужно привести себя в порядок для встречи с желанным мужчиной. Занавеска на его окне зеленая. Видимо, это его любимый цвет. Нужно как следует перебрать свой гардероб. Там обязательно должно быть зеленое платье или хотя бы свитер. Если нет, придется позаимствовать у подружки. Всю ночь я ворочалась с боку на бок. Кажется, наконец, мне все-таки удалось заснуть, потому что во сне я увидела день нашего свидания: падал теплый снег, я сидела в саду на длинной скамейке, и пальцам моих рук было тепло, в отличие от пальцев ног, потому что он держал меня за руки и дышал на них, чтобы согреть. «А у меня бородавка на среднем пальце, смотри», — смеюсь я и не могу вынести тепла, вливающегося в мое тело через руки. Затем я сижу и ем варенье из белой черешни, катаю во рту косточку, а он ползает под столом и играет с дочкой моей подруги. Подруга сидит напротив и делает вопросительные гримасы, мол, кто он, а я хохочу и игнорирую ее любопытный взгляд.
Утром, в полдевятого, я позвонила на работу. Жаловалась на недомогание и кашляла в трубку. Мне сейчас не до работы! Слава Богу, освободили. До семи часов оставалось совсем немножко времени! Зеленое платье действительно оказалось у меня в шкафу. Правда, не очень новое, но ничего, сойдет. Главное, оно зеленое. Это главный аргумент в его пользу, сегодня зеленый цвет не заменит ни один другой. Ей-Богу, готова была даже губы покрасить в зеленый цвет. Глаза ни в коем случае не обойдутся сегодня без цветных линз. Зеленых, разумеется. Так надо. Сегодня я должна быть красивой, как никогда...
Эпизод для заинтересованных лиц.
Место действия: дом чая «Винсент».
Время действия: семь часов пятнадцать минут.
Действующие лица: зеленоглазая женщина, двадцати шести лет, в зеленом платье. Мужчина — примерно того же возраста, с шарфом цвета хаки.
Действие: чаепитие.
Картина единственная.
Кафе. Один официант и двое посетителей. Слышна какая-то негромкая музыка.
Молчание нарушает мягкий мужской голос.
Мужчина: Я рад, что мы встретились.
Женщина: И я тоже.
Мужчина: Может, пирожное?
Женщина: Нет-нет, спасибо, после шести стараюсь воздерживаться.
Мужчина: Потому-то и выглядишь так хорошо.
Женщина (улыбается): Может, перейдем на ты?
Мужчина: Давай.
Снова улыбки.
Мужчина: Чем ты занимаешься там, в том доме?
Женщина (с трудом делает глоток): Видишь ли, у меня профессия такая... необычная... Меня рисуют, ну... как тебе объяснить...
Мужчина: Понятно. Так я и думал. И много их?
Женщина: Не так уж...
Мужчина: Хорошо платят?
Женщина: Неплохо.
Мужчина: У меня к тебе просьба.
Женщина (ставит чашку на блюдце, дышит глубоко, стараясь успокоиться: «Боже мой, о чем он собирается просить? Если пригласит домой, обязательно пойду! А он не будет шокирован, что я так быстро согласилась? Ну и что, подумаешь!..»): Слушаю тебя.
Мужчина: Как бы это сказать ... Как только я тебя увидел, сразу захотел познакомиться. Знаю, ты не откажешь... Я тоже хочу позировать. Спроси у них, может, им и мужик нужен? Ты не думай, я бывший спортсмен, занимался водным поло, мускулы у меня еще ничего. Подзаработаю немножко. Сама знаешь, время такое. Не лишнее будет. Как думаешь? Получится?
Женщина: Конечно, конечно, получится!
Занавес не нужен. Тем более, зеленый!
Мне так одиноко!
Иногда очень хочется плакать.
Просыпаюсь. Моя комната. Ночная тьма поддерживается плотными шторами.
Как только начнет светать, поищу кошку. Она должна быть где-то здесь. Прячется. Но я ее все равно найду. Напою молоком с дихлофосом. Поглажу немного по шерстке, и она умрет. У моей Фло (так звали бы мою кошку, если бы она выжила) полоски как у тигра. Пересчитаю их и буду оплакивать ее на столько ладов, сколько полосок у нее на спинке, и мое сердце устанет. Усталость заставляет забыть об одиночестве и тоске...
Днем чувствую себя лучше. Ум прополот не хуже поля. Ни одного сорняка. Ни одной сорной мысли. Живу надеждой на скорый приход весны.
Недавно шла мимо парка «Мзиури». Из глубины сада доносились музыка и хриплые голоса, сорванные ораньем в микрофон. Я присоединилась к потоку молодежи. Расположенные амфитеатром скамьи вокруг открытой сцены были полны пестрой толпой. Я уселась рядом с завернутой в белую простыню фигурой, напоминающей араба. Щелкнула зажигалкой и пока выкурила одну сигарету, успела узнать, что проводится какой-то фестиваль под открытым небом. В нижней части сада прогуливались художники и рассматривали собственные рисунки. Со сцены читали стихи все, кому не лень. Кривоногий парень в шортах жевал жвачку, раскачивал микрофон и кричал в него: «Кому не нравятся мои стихи, пошли все на...». Мне стало жалко людей, которые рукоплескали вокруг. Пока поэты сменяли друг друга, веселые девчонки с картонными коробками в руках раздавали зрителям презервативы.
Я тоже взяла пригоршню и пошла домой. Несколько дней презервативы лежали в моей сумочке, потом я их выбросила. Лучше покупать их в аптеке. Опять собираю мелкие монеты и протягиваю их на ладони знакомой девушке.
Мы могли бы встречаться и у меня дома. Но Нугзар говорит, что снятая квартира на окраине надежней. Ну что ж, пусть будет окраина, если ему так хочется... Дважды в неделю стою у оптовой аптеки около светофорного столба, жду появления серого «Опеля», и сердце замирает — а вдруг он не приедет...