Слово о данииле гранине
С большим интересом прочитал статью С. В. Белова "Не суди и не судим будешь" ("Литературные известия", 2011, 28 января, № 02 (70).
Д. А. Гранина я всегда считал одним из лучших, искренних и честных, самых близких личных друзей, нашу дружбу проверила более чем пятидесятилетняя продолжительность. И я, и он не раз писали о том, как сблизил нас Достоевский с первого разговора, который мы о нем вели.
Однако есть вещи, непосредственно политические, которые особенно проверяли и проверили нашу дружбу.
Во-первых, Пражская весна 1968 года. Я был тогда ее активным участником, и поэтому после вторжения войск Варшавского договора мне было запрещено работать в моей профессии, печататься (даже переводить) и выезжать за границу. Этот запрет длился 20 лет и был снят лишь в декабре 1989 года. Со многими своими советскими знакомыми мы прекратили переписку. Остались немногие, с которыми она продолжалась: среди них был и Гранин.
Я стал диссидентом, один из первых подписал Хартию 77, поддерживал связь с нашей эмиграцией и активно работал в Самиздате. Конечно, находился под надзором нашей безопасности, которая строго следила за моей перепиской и разговорами по телефону. Все это Гранину было известно, и все это не бросало ни малейшую тень на нашу дружбу.
Скоро, после появления Хартии 77 Гранин приехал в нашу страну лечиться в Карловы Вары. Немедленно позвонил мне и пригласил навестить его. Что я и сделал. И рассказал ему обо всем, что у нас тогда происходило. Таким образом мы понимали дружбу: какими бы путями мы не действовали, мы безусловно верили друг другу.
В 1986 году, в год 20-й годовщины "вторжения войск", мы обратились с письмом, которое подписали группа наших художников и деятелей культуры, к видным представителям перестройки в советской культуре и искусстве, в котором мы поименно призывали высказаться по поводу этого события. Откликнулись только двое: Андрей Сахаров и Гранин. Несколько месяцев спустя нам удалось вместе с моим другом, художником и искусствоведом Йосифом Цисаржевским попасть без паспортов в туристическую группу остравских шахтеров, которая на несколько дней навестила Петербург и Москву. Нашим заданием было завязать контакты с Сахаровым и передать ему письмо от Хартии. Сахарова тогда не застали дома, он был в Горьком. Но встретились с Граниным и попросили его, чтобы он при случае письмо Сахарову передал (лучше всего в парламенте). В то время было в России свободы куда больше, чем в сталинской Чехословакии под руководством "послеавгустовских" властей Гусака.
В январе 1989 года чехословацкий диссидент Милан Шимечка напечатал во французской газете "Монд" статью "Совесть русской интеллигенции", которую в своем 9-м номере напечатал журнал "Иностранная литература". По поводу этой статьи Гранин написал открытое письмо мне и Цисаржевскому, в котором очень остро, взволнованно и справедливо, принципиально осудил вторжение войск в Чехословакию в августе 1968 года, показал, как оно глубоко потрясло совесть русской интеллигенции и какой тяжелый удар нанесло русско-чехословацким отношениям. И какой вред от этого потерпел чехословацкий народ и его интеллигенция. И как погубило Пражскую весну 1968 года, которая является предтечей современной советской перестройки. Гранин напрасно пытался поместить письмо в "Советской культуре" или в другом периодическом издании, и поэтому решился письмо переправить мне лично, чтобы я им воспользовался, как сочту нужным.
Наконец, чуть ли не как одна из последних европейских стран советского блока, и наша страна включилась в революционные события 1989 года. Начались они с демонстрации студентов по поводу 50-й годовщины разгрома фашизма. Студенты начали забастовку, к которой присоединились и актеры театров.
И как раз накануне этих событий я получил письмо Гранина. Я его немедленно перевел на чешский язык и предложил разным газетам и журналам — некоторые из них его напечатали. Но еще до этого письма читалось в театрах: бастующие актеры для зрителей организовали собрания, на которых представители студентов и диссиденты (в том числе и я) объясняли смысл демократического переворота в Чехословакии. И в некоторых театрах актеры взволнованным голосом читали в моем переводе "Письмо Гранина". Таким образом, оно являлось первой публичной поддержкой наших демонстраций, которая пришла от известного у нас советского писателя. Тогда на улицах и в городском транспорте расклеивались листовки с лозунгами, сатирой и цитатами из авторитетных людей, среди них и отрывки из "Письма Гранина".
Д. А. Гранина я всегда считал одним из лучших, искренних и честных, самых близких личных друзей, нашу дружбу проверила более чем пятидесятилетняя продолжительность. И я, и он не раз писали о том, как сблизил нас Достоевский с первого разговора, который мы о нем вели.
Однако есть вещи, непосредственно политические, которые особенно проверяли и проверили нашу дружбу.
Во-первых, Пражская весна 1968 года. Я был тогда ее активным участником, и поэтому после вторжения войск Варшавского договора мне было запрещено работать в моей профессии, печататься (даже переводить) и выезжать за границу. Этот запрет длился 20 лет и был снят лишь в декабре 1989 года. Со многими своими советскими знакомыми мы прекратили переписку. Остались немногие, с которыми она продолжалась: среди них был и Гранин.
Я стал диссидентом, один из первых подписал Хартию 77, поддерживал связь с нашей эмиграцией и активно работал в Самиздате. Конечно, находился под надзором нашей безопасности, которая строго следила за моей перепиской и разговорами по телефону. Все это Гранину было известно, и все это не бросало ни малейшую тень на нашу дружбу.
Скоро, после появления Хартии 77 Гранин приехал в нашу страну лечиться в Карловы Вары. Немедленно позвонил мне и пригласил навестить его. Что я и сделал. И рассказал ему обо всем, что у нас тогда происходило. Таким образом мы понимали дружбу: какими бы путями мы не действовали, мы безусловно верили друг другу.
В 1986 году, в год 20-й годовщины "вторжения войск", мы обратились с письмом, которое подписали группа наших художников и деятелей культуры, к видным представителям перестройки в советской культуре и искусстве, в котором мы поименно призывали высказаться по поводу этого события. Откликнулись только двое: Андрей Сахаров и Гранин. Несколько месяцев спустя нам удалось вместе с моим другом, художником и искусствоведом Йосифом Цисаржевским попасть без паспортов в туристическую группу остравских шахтеров, которая на несколько дней навестила Петербург и Москву. Нашим заданием было завязать контакты с Сахаровым и передать ему письмо от Хартии. Сахарова тогда не застали дома, он был в Горьком. Но встретились с Граниным и попросили его, чтобы он при случае письмо Сахарову передал (лучше всего в парламенте). В то время было в России свободы куда больше, чем в сталинской Чехословакии под руководством "послеавгустовских" властей Гусака.
В январе 1989 года чехословацкий диссидент Милан Шимечка напечатал во французской газете "Монд" статью "Совесть русской интеллигенции", которую в своем 9-м номере напечатал журнал "Иностранная литература". По поводу этой статьи Гранин написал открытое письмо мне и Цисаржевскому, в котором очень остро, взволнованно и справедливо, принципиально осудил вторжение войск в Чехословакию в августе 1968 года, показал, как оно глубоко потрясло совесть русской интеллигенции и какой тяжелый удар нанесло русско-чехословацким отношениям. И какой вред от этого потерпел чехословацкий народ и его интеллигенция. И как погубило Пражскую весну 1968 года, которая является предтечей современной советской перестройки. Гранин напрасно пытался поместить письмо в "Советской культуре" или в другом периодическом издании, и поэтому решился письмо переправить мне лично, чтобы я им воспользовался, как сочту нужным.
Наконец, чуть ли не как одна из последних европейских стран советского блока, и наша страна включилась в революционные события 1989 года. Начались они с демонстрации студентов по поводу 50-й годовщины разгрома фашизма. Студенты начали забастовку, к которой присоединились и актеры театров.
И как раз накануне этих событий я получил письмо Гранина. Я его немедленно перевел на чешский язык и предложил разным газетам и журналам — некоторые из них его напечатали. Но еще до этого письма читалось в театрах: бастующие актеры для зрителей организовали собрания, на которых представители студентов и диссиденты (в том числе и я) объясняли смысл демократического переворота в Чехословакии. И в некоторых театрах актеры взволнованным голосом читали в моем переводе "Письмо Гранина". Таким образом, оно являлось первой публичной поддержкой наших демонстраций, которая пришла от известного у нас советского писателя. Тогда на улицах и в городском транспорте расклеивались листовки с лозунгами, сатирой и цитатами из авторитетных людей, среди них и отрывки из "Письма Гранина".
Франтишек Каутман,
Чехия
Чехия