Поэзия Петра Брандта имеет корень не в нынешнем времени. Ее истоки — ритмы преображенного Рима, голос Империи, завоевавшей среди прочих и ту землю, которую Сын Божий избрал для Своего воплощения. Частью Империи были те, кто кричал: "Нет у нас царя кроме кесаря", и те, чьи князья спустя тысячу с лишним лет ездили за ярлыком на княженье в орду. И пирамиды фараонов, и виноград Иверии, и быки Испании, и базары Италии, и даже пляжи Сан-Франциско — везде у Брандта, где-то громовым боем, а где-то гулким эхом, бьет этот неугомонный ритм.
Для Брандта поэзия — это не следствие физической необходимости, и не средство социального бытия. В его случае поэзия — личный выбор и служение. Она возникла в то время, когда назначение поэтического слова, приобретшего в России веком раньше пророческое измерение, оказалось искажено десятилетиями всеобщего отступления от Бога. Остались лишь совсем редкие и отстраненные от слушателя голоса, хранившие Божий огонь. Но их поколение уходило. Наследница Империи была растоптана, а на руинах выросло государство обманутого и обезумевшего народа.

Самым близким Брандту поэтом, старшим современником, безусловно, является Роальд Мандельштам.

Поэзия Роальда Мандельштама замкнута. Поэзия Брандта открыта. Пространство
Р. М. — это высокая живопись, закатные и рассветные образы и призраки небес. У Р. М. нет героев, но все либо пребывает в непрерывном сраженьи, либо служит ему фоном. Благодаря нежеланию сложить оружие в этой войне мир Р. М. — внутренний и одновременно правдивый, истинный мир.
Р. М. не может не видеть того, что

Тот импульс, который привел в движение поэтическую механику Брандта, где-то здесь. Это дыхание смерти за спиной, внутренняя невозможность лгать, отчасти слепая, отчасти безумная стихийная внутренняя сила, острое чувство греха при незнании самого этого слова и понимание необходимости исхода, без Аарона и Моисея, по советским улицам, темным глухим дворам и злачным кафе.
Первая поэма — "Монголы". Здесь впервые возникают ритм невидимого войска и знамена Империи. И с первых же стихов появляется множественность — за копытами одного коня слышен стук копыт другого.

Рваные ритмы "Монголов" заставляют вспомнить лесенку Маяковского, но вектор здесь иной. Не усиление разрывов, а движение к строю, без которого невозможен исход. Исход предполагает движение по границе, где неверный шаг страшен падением, а задержка — смертью.

Текст "Монголов" парадоксален. Место действия — туманный, дождливый, снежный, весенний Петербург, конкретные места в окрестностях Коломны, где обитает поэт. Невымышленный сюжет поэмы — бедствия и сражения, вызванные монгольским нашествием. Та, к кому обращено чувство поэта, — сродница татарвы.

Обретенный огонь потребовал заботы и изменения жизни. Праздность, мнимая свобода и "богемная" среда не служили поэзии. Для Брандта отказ от научной карьеры был первым шагом, обозначившим приоритет Духа над материей. Вторым стало сознательное христианство. Третьим — тяжелый физический труд кровельщика. Вслед за этой определенностью вернулся и верный слух, и едва не утраченное служение поэта. Наградой стали изучение языков и путешествия.

Наступило время трансформации — поэзия и Церковь в 90-е годы XX века перестали быть гонимы властью. Но поражение словесного бытия человека ныне столь велико, что для порабощения злой силе оружия уже не требуется.

Возникает новая тема. "Барабаны судьбы" бьют теперь совсем рядом:

Отец Петра Брандта Лев Брандт писал книги о животных. В этих книгах зверям присуща божья чистота, утраченная людьми. Странным образом в поэзии Петра Брандта начала XXI века возникают образы животных, которые ведут или влекут за собой людей. Но это уже не потерявший своего ездока-воина конь "Монголов".
В "Караване мертвых" нам является чудовищный призрак:

А во главе "Бронзового табуна" — следа Империи на улицах городов Европы, увлекая за собой, мчится кто-то, не Кони ли Апокалипсиса, с такой силой, что все —

устремлены вслед.

К сказанному необходимо добавить наблюдение, что огонь поэзии Петра Брандта рождает в слушателе и читателе радость. Причина, очевидно, в том, что слово поэта всегда свидетельствует о Творце, и в грозном предостережении человеку, и в благословении жизни.