Свидетельство о регистрации средства массовой информации Эл № ФС77-47356 выдано от 16 ноября 2011 г. Федеральной службой по надзору в сфере связи, информационных технологий и массовых коммуникаций (Роскомнадзор)

Читальный зал

национальный проект сбережения
русской литературы

Союз писателей XXI века
Издательство Евгения Степанова
«Вест-Консалтинг»

Алексей ДАВЫДЕНКОВ


Поэт. Родился в 1952 году в Ленинграде. В 80-е годы вместе с Ольгой Бешенковской и Ларисой Махоткиной выпускал самиздатовский альманах "ТОПКА".Публиковал стихи в журналах "Аврора", "Нева", "Крещатик", "АКТ", "7+7я" (Германия), в сборниках "Поэтическая орбита-95" и "Петербургский литератор", антологиях "Город-текст" (Германия) и "Стихи в Петербурге. 21 век".Проза и критика печатались в журналах "Дети Ра", "Зинзивер", "Футурум АРТ", "Дикое поле" (Донецк).Член Российского союза профессиональных литераторов и Международной Федерации Русских Писателей (IFRW).


ВДОЛЬ ЗАБРОШЕННОЙ ГРАНИЦЫ.
Эссе о Михаиле Дидусенко



Как себе я представляю
нашу старую границу?
Там, во-первых, пляшет ветер,
во-вторых, там плачут птицы…
          (Михаил Дидусенко,
          г. Вильнюс Литовской ССР)

Я встретился с ним на конференции молодых писателей Северо-Запада, в 86-м.
Я был "отшит" в первый день, будучи удостоен права представляться вторым после какого-то симпатичного русскоязычного эстонца, — в адрес которого успел бросить, однако, "железное слово" критики. "Право второго" мне дано было "в виде исключения" (что и объявлено было), ибо традиционно первыми обсуждались представители дружественной Прибалтики, — ну, и: Архангельск… Мурманск... Северо-Запад, короче. Чтобы потом они могли, без помех и всяк на свой лад, знакомиться с достопримечательностями града Петрова. "Отшит" был — здорово! (Опомниться не успел.) Во время перерыва ко мне подошел тот самый симпатичный-русскоязычный ("отшитый" также, — жаль, не помню фамилии) и поблагодарил за прекрасные стихи. После чего отправился по достопримечательностям, — что и мне впору было бы, на три-то дня!.. — если бы не Наталия Перевезенцева. Которую приберегли на день 3-й. Которую, испытав на своей шкуре тамошние повадки, я считал своим долгом защитить.
И — я ходил, штаны просиживал, бросал железные словеса… Постепенно к сему присоединился и Михаил. Мне-то было уже терять нечего, а ему — было: он, русско-прибалт (еще один случай отступления от традиций) также был прибережен на день 3-й. К нам стали прислушиваться — вследствие чего, приутихли.
Мы не встречались долго потом, хотя обменялись адресами, но — письма, что ли, писать друг другу?.. И он, и Н. П. получили-таки рекомендации на издание книжек, и процитированное выше "Как себе я представляю…" вошло в его первую книжку "Междуречье" (Вильнюс: "Вага", 1988). Вот, и еще оттуда:

Лишь одна для сердца преграда
между Вильнюсом и Ленинградом —
мост над Западною Двиной,
над водой ее ледяной.

Почему говорю: преграда?
Это, право, услышать надо —
сталь, грохочущая трубой.
И душа, покидая тело,
все быстрее назад летела,
и растягивалась судьбой

между Вильнюсом и Ленинградом,
а граница все ближе — рядом,
и колотится подо мной
мост над Западною Двиной.

"Между Вильнюсом и Ленинградом"… Жизнь его оборвалась в подмосковном Расторгуеве в 2003-м, то есть — еще не так скоро. По возвращении в Вильнюс он исхитрился опубликовать в вильнюсской "Комсомольской правде" стихотворение Н. П., — первая, до книжки еще, публикация!..

Откуда чайка знает,
что пустынен
озерный вид,
холмов и сосен ряд,
что синь воды
незавершенно стынет
и облака
растерянно глядят?

И отчего
уверенно и гордо
прорисовав
задуманный вираж
она парит
на крыльях распростертых,
до совершенства
доводя пейзаж?

Этим стихотворением и открылась, не так-то вскоре, книга Н. Перевезенцевой  "Путешествие во времени" (Л.: "Советский писатель", 1990).
Дальше (и — много позже) — какая-то ерунда с документами: он заявился в Питер, где их и потерял. Восстанавливать — в Вильнюсе, куда без документов ему не попасть: дружественная Литва надежнейше отделилась. Полагаю, возможности были, но — вдаваться ли в это? Некоторое время он жил у Олега Охапкина… у других… Однажды позвонил Н. П. и назначил ей встречу. Помню, как сияла она: "Надо же! Миша Дидусенко позвонил!". Я, на всякий случай, предупредил ее, чтобы она была готова встретить достаточно опустившегося человека. Она пошла, я же остался у нее дома ждать результатов (интересно же!..).
"Результат" не замедлил явиться в сопровождении Н. П., и мы с ним сердечно обнялись. Пили, исключительно, пиво. После чего я отправился к себе, он же остался ночевать: деться некуда. Матрасик в углу, которым я (и не только я) регулярно пользовался — обеспечен был.
После чего, однако, он зачастил. Вследствие чего, однажды, — что было полной для меня неожиданностью ("результат" переквалифицируется, тем самым, в "сюрпризы") — появился он. На пороге моей котельной, в сопровождении Н. П. Которая: "Леша! Я к тебе привезла твоего друга!".
Сияют оба. Сияние Н. П., впрочем, кратковременно, — и то: метро, только жди, закроют… Я же разделил с М. Д. свою скромную трапезу, посмотрели сообща телевизор (сам я его не включаю: чужой он, да и без меня барахлит), поговорили (помнится, М. сказал, что прочел мою книжку, и что мы с ним "на одной дороге").
Затем: "Вот, Миша, твое койко-место, а там — мое. Но, с утра пораньше — вали отсюда, пожалуйста. Сам понимаешь: возможны визиты начальства, инспекции…" — "Да-да, конечно!..".
С утра пораньше, однако, слышу перезвон пивных бутылок, которые он собирает по углам. Держу паузу. Вот: ушел, наконец. Вернулся (я уже на ногах). Выставляет на стол настойку боярышника — меленькие пузыречки: "Представляешь, в твоей аптеке — только такие!" — "Ты бы меня спросил, — я бы тебя навел на другую аптеку, рядом". — "Но ты — как: ты будешь?" — "Нет. И — мы же с тобой вчера, помнится, договаривались…" — "А — что ты будешь? У меня и еще деньги есть!" — "Разве что, пару пива. “Бавария петербуржская”". Он сходил, принес.
И — сидим. Но разговор затухает, постепенно. Наконец — он: "Слушай, а что, если я сяду вон там, в сторонке, и буду писать стихи?" — "А ты так можешь? Сесть — и сразу начать писать?" — "Запросто!".
У меня — словно камень с души, — прах с ними, со всеми инспекциями и начальством, — вот же передо мной целых две "инспекции" — книги, которые я с утра так хочу и никак не могу открыть…
"Садись. Потом, если что получится и захочешь — прочтешь".
Он, вытащив из своей сумы здоровенную конторскую книгу, отсел от меня, и — давай строчить… Я же с удовлетворением открыл одну из "инспекций".

Qu’as-tu fait, o toi que voilа
Pleurant sans cesse,
Dis, qu’as-tu fait, toi que voilа,
De ta jeunesse?

("Что сделал ты, ты, не просыхающий теперь от слез, — скажи, что ты сделал — да-да, вот ты — со своей юностью?" — Поль Верлен, мой, сравнительно вольный подстрочник).
Длилось это минут пятнадцать. По истечении коих Михаил с шумом захлопнул свою конторскую и направился в туалет. С шумом еще большим — поскольку, по пути следования, свалил здоровенную доску с приказами и инструкциями (ДСП, два с половиной метра на полтора… И закреплена-то была так надежно…) Вместе же с ней (и — благодаря ей) — тот самый телик. Удар верблюжьим копытом, никак не менее.
Я подождал, пока он выйдет из места уединения. И: "Миша! А не пошел бы ты…" — и указал соответствующий адрес. "Как?.." — "Так. Даю компромиссный вариант: ложишься на свое койко-место, спишь, и — туда, по адресу". Он пошел, лег, а я занялся устранением произведенного им ущерба. Доску водрузил, взялся водружать телевизор, — который — ох же, как грянулся кинескопом о пол бетонный!.. Кинескоп (советская техника!) оказался не хлипче бетона и не пострадал, а всякие там сопротивления-соединения… что я в них понимал бы?.. Пока возился со всем этим вслепую и наугад, Миша приоткрыл один глаз; я — ему: "Ты понимаешь что-нибудь в телевизорах?" — "В черно-белых, как это не странно — да" ("руками Дидусенко умел почти все", сказано о нем в предисловии к его посмертной книжке "Полоса отчуждения" (СПб: Пушкинский фонд, 2004); автор предисловия — Эргали Гер). "Все равно: досыпай, и — по адресу. Ладно бы, это был мой телик…"
Он встал минут через десять. Я ему вручил остатки "боярышника" (мокрый паек). И — мы пожали друг другу руки. И он ушел. А я тотчас же позвонил Н. П. с докладом об инциденте, в ответ на что мне оттелефонировано было: "Я даже где-то тобой горжусь" (я далеко не часто даю ей поводы погордиться мной, — потому и запомнил).
Несколько дней спустя он ей позвонил, спросил: "Леша, наверное, на меня сердится?" — на что она ему: "Так телевизор же не работает!"
Я это узнал из телефонного с ней разговора. Будучи под градусом, вознегодовал: "Как ты могла?!. Телевизор, кстати, худо-бедно, почти работает, а Миша… Мы с ним расстались по-джентльменски, с рукопожатием, — мало ль, куда я его послал?.."
Я бы не стал разводить весь этот кисель, если бы не случилось — без преувеличения, чудо.
Прошло с полгода (в течение коих он — как я узнал позже — отвалялся в больнице с гепатитом), и —
вот, уже середина мая. Приехала из Германии Бешенковская Оля, проявила себя, и — ей уже пора восвояси. Моя задача: подстраховать ее, разбудить и проводить (рейс очень ранний). Так что я с вечера приехал к ней: "дежурить".
А у нее там еще и Дунаевская Лена, как подстраховка-2.
И вот, Оля спит, а мы с Леной сидим на кухне, "дежурим". Кофейком балуемся (а у меня еще с собою, "на всяк случ", фляжечка с водкой, — Лена от водки отказывается, так я уж — сам). Разговоры ведем. И, на каком-то из поворотов нашего диалога, всплывает фигура М. Дидусенко. Которого Лена, оказывается, не знает ("Вроде, слышала что-то…") Оля-то, кстати, знает его хорошо: он тусовался, некое время, при их "Клубе-81"...) Но Оля спит.
И — я читаю Лене, по памяти, одно из Мишиных стихотворений:

Как творог перестворожить? —
прокис и высох творог.
Я думаю, легко ли жить
в том возрасте, в котором

вы дремлете, в который я,
как в дверь поставив ногу,
смотрю и сути бытия
лишаюсь понемногу.

Так птицу ловит лаборант,
чтоб сменой дня и ночи
ее сломать, как аппарат,
и пусть она, как хочет.

В который раз зима на нет
сошла до первой грязи,
но тянется эксперимент,
и нет других оказий

в тот возраст, где неловко вам,
где вам уже не страшно,
где тридцать три моим словам
и тридцать восемь вашим.

Тридцать три… Умер-то он — малость не дотянув до 52-х. Тоже не возраст… Лену особенно впечатлила нога, поставленная тридцатитрехлетком в 38, как в дверь.
До чуда, впрочем, еще не дошло. Мы разбудили Олю, я проводил ее до аэропорта Пулково-2, убедился во взлете. После чего — сел на какой-то не тот и не туда идущий автобус, из которого, удостоверившись в ложности избранного пути, своевременно вылез, и — пешим ходом, с расспросами встречных, к метро "Московская"… Возле которого приобрел пару бутылок пива, одну разом ополовинив. Другая в целости…
И — к Н. П. Которая как раз куда-то наматывается по делам. Мне — что?.. Мое теперь дело — лечь, наконец-то.
Лег и уснул. И — звонок внезапный. Я открываю, а на пороге — он. Увидев меня — каким-то истерическим, но очень искренним жестом жмет ладони к груди, и: "Леша! Я перед тобою виноват, так виноват!" — "Забудь. Ты и не представляешь, как я рад тому, что тебя вижу, и — что могу сказать тебе вот это: “забудь”. Идем, выпьем пива".
Он лишь на днях был выписан из больницы, поэтому пивом не обошлось: разжились (по Мишиной же наводке, — я и не знал, что там, поблизости, есть) поганеньким спиртом. За употреблением коего нас Н. П. и застала. Ну, что ж: сюрприз…
Это была моя последняя встреча с Мишей. Я рад, — нет (употреблю вовсе нелюбимое мной словцо) — я счастлив, что наша встреча-таки состоялась. Еще — в тот день, когда я читал по памяти его стихи, когда провожал Бешенковскую (очень ценимую, кстати, им), когда пришел к Перевезенцевой, и — когда он…

Так с друзьями танцевал я
вдоль заброшенной границы,
где поет и пляшет ветер,
где поют и плачут птицы,
где лежит сохатый боком
поперек своей тропы,
как и мы легли к востоку
поперек своей судьбы…

Поперек… Эта, последняя строчка, — еще и прямая цитата из раннего (начала 60-х) Горбовского:

"пробреду лихим бульваром
поперек своей судьбы"…

Сознательно или нет?.. В поэзии случайностей не бывает, она — единое нечто, — нечто, в чем вольно гуляет и не устает отзываться эхо… Размеры также совпали, — одновременно, совпав с размером "Песни о Гайавате" Лонгфелло (середина 19-го века) в переводе И. Бунина (начало 20-го)…
Начало 21-го, вечер в Арт-центре "Пушкинская, 10". Ведущая, Тамара Буковская, предваряя чтения наши напутственным словом, роняет, средь прочего: "Вот, например, недавно один поэт, мне рассказывали, — шел, вдруг упал и умер". Во время фуршета я подхожу к ней: "Тамара, а что это за поэт, который упал и умер?" — "Ой, я сейчас не вспомню. Мне его называли, но…" — "Мне просто кажется, что я его знал". — "А как звали Вашего?" — и я — непроизвольно, с тем самым, Мишиным — вовсе не характерным для меня!.. — жестом — ладони к груди: "Миша Дидусенко??." Да: он.

<b>ПОСЛЕДНЯЯ ДУЭЛЬ СИРАНО</b>

Сикстэ, картэ… Притопнуть на "хи-хи".
Запястье правой прямо. Равновесье
поддерживаешь левой. В этом весь я,
сушеных тараканов мне в стихи.

Хихичете? Ну это пустяки.
Вы не летали, часом, в поднебесье?
А на Луну? А не хотите вместе?
Что, рады в рай, когда бы не грехи?

А так? Отлично! Эдак? Бесподобно!
Вы, сударь, мастер, говорю всерьез.
А верите ли Вы в метемпсихоз?
Не отвечайте, коли неудобно,
но дайте поручение душе
присниться мне и рассказать…

Туше!

Это — последнее стихотворение из его посмертной книжки. Присниться и рассказать… Приснись. Можешь ничего не рассказывать: я пойму. Я оборвал цитирование про заброшенную границу ради изысканий на темы Лонгфелло… Бунина… et cetera (сикстэ, картэ...) Отрезав четыре строки, заключительные. Итак, "поперек своей судьбы", говоришь? Вот:

И гремит прощальный польский —
гордый, старый, горький, свой.
Здесь Огинский плакал с войском,
здесь Костюшко был живой.
Туше...