Улицы предосеннего пригорода полны пустынным эхом. Где-то вдали шум отходящего поезда пускается вдогонку за последним вагоном.
Дача состоит из клеточек, как шахматная доска. Клеточки все на одно лицо: изъеденные жуком-короедом косяки, притолоки, плинтуса. Улица играет в гляделки с подслеповатой застекленной террасой. У ограды дремлет одинокая сосна, к дому течет песочный ручеек дорожки, ограниченной по бокам прикопанными кирпичами.
С. возвращается из ниоткуда. Он наклоняется, проводит рукой по рослой траве.
— А здесь дождик шел, — говорит он самому себе, вдыхая полной грудью златолиственный воздух.
Он поднимает голову и начинает вщуриваться в небо, как будто проникая взглядом во что-то, скрытое за голубой ширмой.
Затем он ведет себя в одну из клеточек дома, заполняет ее собой и торопливым косым почерком пишет в блокноте:
«Скитаясь взглядом по обширной нейтральнобумажной карте небесных просторов, наталкиваешься вдруг на точку тепла. Почему глазам там тепло, знает небольшой реестрик, где на каждой странице лохматится пробитая метким метеоритом планета, а на одной вдруг улыбается новорожденное солнышко, с виду и не ведающее о том, что не бывает пустоты, в которой не свистят молчаливые камни».

В Праздник Труда С. сидит на скамейке в парке. Солнце прячется от него в листве, потом устает от игр и осторожно обнимает его серопиджачную фигуру. Солнце его любит, потому что в нем есть что-то планетарное, с лучистым отблеском.
«Интересно, где ж это я только что был, и как попал сюда? — спрашивает себя С. — Какой это город и смогу ли я отсюда уехать?» Паспорт, как назло, в кармане не прощупывается, но пачка денег все еще довольно пухлая.
Он вспоминает, как в прошлогодний Праздник Труда пару часов таскал на себе человека. Человек был заснувшей на ходу девушкой, к тому же потерявшей все опознавательные знаки. По прошествии двух часов девушка распалась на составные части, как то блики солнечных румян и горстка звездных блесток. Оставшаяся в его руках пустота потом год писала ему письма, даже весьма возвышенным слогом.
В этом году по обоим сторонам от него сидят два старика в клетчатых шарфах. Оба алкогольно дремлют, и потому не видят, как молодой шестидесятилетний С. вынимает новоприобретенную электронную записную книжку и указательным пальцем впечатывает в память слова:
«Растущий месяц хорошо использовать для резки овощей. Чтобы делить мясную тушу, следует взять месяц потолще. Стареющий месяц пригоден лишь для того, чтобы косить траву. Когда он уже совсем стареющий, место ему в пролетарской символике серпа и молота.
Между прочим, стареющий месяц после некоторого затмения превращается вновь в растущий. А вы что-то бормочете про девять и сорок дней…»

С. дает имена сосудам. Пшеничная водка — Сарапис, красное вино — Силен.
На его столе карточная колода; он начинает играть в младенцев — на рубашке карт их фотографии. «Один из них точно будет Гитлер, — говорит он себе. — Эпоха требует. Ну, кого кладем в красную колыбель?»
На подоконник садится савеловский сизарь. «Это интересно, — думает С. — Влетит или не влетит?» Впрочем, он тут же забывает про голубя, потому что ему надо кое-что записать. Раздается сухой треск клавиш:
«Если в окно влетает птица, это голубь мира. Их много у нас совещается на мачтах высокого напряжения. Летом они не обращают на людей особого внимания, но с наступлением холодов так и поджидают, чтобы хоть кто-нибудь открыл форточку».

С. гуляет по московской Флит-стрит, пытаясь совпасть со своей тенью. Это трудно: она то убегает куда-то вбок, то послушно подползает к его подошвам. Крайне нервна, особенно когда берет у него интервью. Весьма озабочена, какое ему на данный момент полагается освещение.
С. брезгливо пожимает плечами, стрелка его усов указывает ему пустующее место за рабочим столом. Он открывает компьютерное меню, всматривается в названия файлов.
— Опять они от меня убегают! — возмущается он.
Один из заблудившихся файлов, как будто испугавшись, виновато выплывает на середину экрана.
С. одобрительно урчит и начинает заваривать чай. Скринсейвер заставляет экран погаснуть, и вернувшийся к компьютеру С. лицезреет, вместо файла, отражение самого себя в темном стекле.
— Интересно, догадывается ли кто-нибудь, что часть моих стихов написана компьютером? — спрашивает С. свое отражение. — Компьютер хорошего писателя должен уметь писать не хуже его самого. Ну, хотя бы ненамного хуже.
Он щелкает по клавишам левой рукой, одновременно прихлебывая чай.
Открывается следующая страница:

С. сидит в ванне и читает историю станций московского метро, коллективно написанную участниками группы «Русское УЛИПО». Из текста следует, что «Полежаевская» названа по имени Петра Олеговича Лежаева, исследователя цветовой гаммы куриных яйц. За эту работу он и его соавтор Желаев были выдвинуты на Шнобелевскую премию, которая, однако, была присуждена американцу Тексу Тильщику, что изучал цветовую гамму использованных детских подгузников. Его графический портрет серым по серому почти неразличим на мраморной стене названной в его честь станции «Текстильщики».
«Как глупо, — шевелит ступней С. — Могли хотя бы написать, что несуществующая пока станция метро «Л.» будет вскоре названа именем масона Лианозова, ну а на самом деле все мы знаем, в честь кого ее назовут».

Сын приносит из школы сочинение об Онегине и Чацком. С. разочарован и темой, и интерпретацией, но успешно это скрывает. Наутро в компьютере появляется новый документ:

Опечацкий и Домочацкий были братьями, потому что оба Чацкие. Опечацкий ходил по вывескам и искал на них слабые места, которые и замещал собою. Слабые места перебирались в глубь зданий, отчего глубь становилась ширью, а ширь — узостью и низостью. В результате оскорбленные в своих лучших чувствах худшие спускались вниз, и у разверзшихся подъездов звучало: «Карету мне, карету!» И действительно, подъезжали белые кареты, с красными продольными полосами по бокам, — и увозили страждущих в далекую и прекрасную страну ОЗ, она же ноль-три, каковое название и было проставлено на дверцах. Опечацкий, довольный произведенным эффектом, уходил отдыхать в книгу, оставив желающим его найти туманные указания, на каких именно страницах не следует верить глазам своим.
По сравнению с Опечацким, Домочацкий в своих проявлениях был не столь театрален. Он обитал внутри семей, был прозрачен и любил притворяться чьим-нибудь голосом. А поскольку голос этот часто оказывался не совещательным, а решающим, вся семья неожиданно для себя выполняла волю Домочацкого, а потом долгие годы мучилась вопросом, почему так случилось. Опечацкий никогда никому не являлся во плоти, Домочацкому же иногда надоедало быть бесплотным, и он являлся визитером в какую-нибудь не вовремя упомянутую семью, представлялся вымышленной фамилией Домогацкий, сажал к себе на колени дедушек и дул в уши девушек. Все это происходило во времена непокоренья Крыма, когда дым отечества был всем вокруг сладок и приятен.

С. любит отсутствовать — конечно, временно. «Когда я здесь, я отсутствую где-то еще», — часто повторяет он. Когда С. находится «где-то еще», очки его лежат на столе, в них многое видно.
Потом он возвращается. После каждого возвращения он стареет, но глаза его молодеют. Они видят в темноте и замечают то, чего не видели в молодости. Ушам тоже есть работа: полночь скрипит и стонет.
«Мир не говорит на русском языке, — записывает С. несочиненное при жизни эссе. — Россия тоже не говорит на русском языке и даже разыскивает его как иностранного агента. Русский язык, который вовсе не говорит по-русски, отсиживается в двух-трех книгах, питается кореньями вкусных слов и ждет темноты, чтобы прогуляться по некоторым лингвистическим извилинам».

С. меняется квадратами с другим писателем. Начинается игра. Один из них становится невидимым, потом другой.
В невидимом состоянии C. выбирает себе имя.
Пиргас — Гирпас — Рипсаг — Сиргап — Гаспир — Асприг — Гарпис...
Останавливается на имени Сапгир, произносит его про себя, и ему слышится «ас игр». Он довольно урчит. Потом становится видимым.

На стене в кардиологической палате висит картинка, что притягивает полурасплывчатый взгляд С., будит его воображение. На картинке — корабль, борющийся с ураганным ветром. В углу картинки какой-то иероглиф, канджи, но какой именно, ему не видно, а встать и присмотреться он не может. Он вообще с трудом двигается, во рту неустранимый привкус металла. Он пьет воду, но привкус этот передается воде — и даже пище.
С. засыпает, во сне привкуса нет. Слабость его тоже исчезает, жизнь сверкает солнечным светом и расплескивается волной. Он плывет на корабле с картинки, все вокруг говорят по-японски. В море медленно кувыркаются рыбы, беззвучно играет музыка. Пассажиров немного, и все они сидят в глубоких креслах и смотрят в небо. Его удивляют эти странные позы, но потом он замечает в облаках что-то странное, похожее на зарницу. В этот момент где-то за горизонтом раздается взрыв. Неземной свет озаряет полнеба, потом корабль чуть не опрокидывает волна. С. укрывается в каюте, но ураган распахивает дверь, ему приходится встать с койки и запереть дверь.
Все это представляется рисованным, в стиле аниме. Корабль изображен серым, шторм — черным, его же собственное лицо бледное, незаштрихованное.
Когда шторм наконец успокаивается, С. выходит на палубу. Палуба тоже нарисована, отчетливо проступают линии досок. На борту судна надпись: «Гэндзи», порт приписки — Хиросима. Подъемный кран на корме судна наклоняется над ним, спрашивает по-русски: «Как вы себя чувствуете?» Подъемный кран почему-то не рисованный, а настоящий, в белом халате, с маленькой головой в ученых очках.
Ему приносят завтрак и газету с передовицей «Призрак голода». С. хмыкает: «Если бы они только знали, кто такой этот призрак голода...» Он нащупает с кармане электронную записную книжку и, пока в чайнике остывает крутой кипяток, записывает:
«Призрак голода очень прожорлив и отнюдь не прозрачен. Он считает, что запасает для нас на черный день еду — внутри себя. Однако он ни с кем и никогда еще не делился хлебом насущным, наоборот, всегда норовил дематериализовать что-нибудь со стола. Вы легко узнаете этого бледного одутловатого субъекта с водянистыми глазами, чей силуэт так нарочито высветляется на заднем плане некоторых газетных фотографий».

С. ушел, но все его ищут. Поезда с Ярославского вокзала почему-то идут на восток, солнце прилюдно и без всякого стеснения эмигрирует на запад, или наоборот? С. нет нигде, во всяком случае в видимых глазу пределах. А ведь это сон, говорит ищущим голос, вы спите и поэтому отсутствуете в реальном мире, а С. здесь уже нет. Вы не знаете, где он, ну, а знает ли это он сам, проверить трудно.
Что же, оставим трехмерность другим, уйдем в глубь, во фракталы четвертого измерения, раскрывающиеся перед сомкнутыми глазами анфиладой квадратных комнат.
В одном из квадратов С. выступает на вечере своей памяти. «Очень осязаемы эти тактильные тексты», — шепчутся слушатели.
В другом квадрате звездное небо и женские голоса. В созвездии созвездий есть звезда Сапгир. И девушки произносят «Сапгир», как будто признаваясь в грехе и в Генрихе.

По ту сторону времени и пространства С. обдумывает очередное возвращение и одновременно наблюдает за работой заоблачного скульптора. Тот долго трудится над большой бесформенной глыбой по имени Жизнь. Стесывает острые углы, замазывает впадины. Наконец понимает: правильная форма недостижима: если уберешь выступ с одной стороны, что-нибудь обязательно выпятится с другой.

В игре «цветные шахматы», что придумала Е. К., она же Елена Кацюба, хрустальные стаканы шахматных фигур играют в синие, красные и зеленые отблески. Фигура сапгир ходит по квадратам и диагоналям пространства. Буквой «г» ходить не умеет, оргазмически любит шахи, но с матом осторожна. Запись ходов не ведется, но ее потом будут восстанавливать. Где-то там и пространственные часы вырисовываются, но тиканье растворяется в черном безвоздушье.
Фигуры все же исчезают с доски, однако сапгир всегда в центре и останется там пока вечность не просрочит время.


Примечание автора. С., герой рассказа, не является реальным Генрихом Сапгиром. Все сопоставления его с этим последним делаются на страх и риск сопоставителя. «Цитируемые» тексты перу Генриха Сапгира не принадлежат.