Знакомые имена и фамилии – случайное совпадение.

– Иосиф Виссарионыч, батюшка, я ведь не увиливаю. Как же это можно? Это я так, запыхался трошки. Вот тут – грудь прихватило. Увиливать? Не-е-ет, разве ж способна моя совесть на такое? Сапожки ваши расцелую, честное слово. И сам бы вызвался. Точно. Спросите вон у Лаврентия Палыча или хоть у кого. И Стасик подтвердит, и Булганин с Маленковым. Гоша, Коля, правда, ведь? Говорил же, что готовился, репетировал, можно сказать. А, вот – соколочка, специально ж для этого случая. Наша украинская. Петушков Нина Петровна сама вышивала. С крахмальчиком отстирана, утюжком самым горячим отглажена – электрическим. Именно для выступления. Щас продолжим, обязательно... И гопачка спляшем, и лезгиночку – только прикажите. Вот рюмочку допью – для храбрости. Даже этого изобразим... Так, впрочем, для смеха – чего-нибудь ненашенского – сделаем. Все посмеемся.
Никита Сергеич вздрогнул от собственной же инициативы и покосился на внушительную пачку иностранных пластинок и радиолу, подаренные когда-то Сталину Рузвельтом. Затылок его вдруг стал красным, как грудь снегиря. Рука потянулась перекреститься, но в последний момент сделала какое-то странное движение на уровне груди. Будто пшена посыпал красным петушкам, вышитым умелой рукою супруги. Понял, что сболтнул лишнее. Уж лучше бы гопака – это дело привычное, хоть и ненавистное, чем ногами-то дрыгать под ихнюю чужестранную музыку, как пришлось уже как-то разок во время одной из ночных попоек, причем на бис четыре раза подряд под хлопки и пьяный смех собравшихся гостей Сталина. Вот жопа рябая, усатая. Сколько же можно издеваться?!
– Это ведь я, отец ты наш родной, так просто призадумался. У меня в голове этот...  Как его? Творческий процесс возник. Чтобы не повторяться в движениях. Я ведь еще в Донбассе, когда на шахте хлопцем работал, удивлял всех своими способностями и талантами. Бывало, как в праздники-гулянки с хлопцами горилки выпьем, так либо деремся, либо танцы пляшем. Насчет кулаков я, может, и не очень, а что касалось гопака, так где там им было за мной угнаться... Я вот однажды... Ой, как это... чавой-то?
Вытянулись лица и расширились от удивления глаза не только у тогдашнего секретаря ЦК партии, но и у всех сидящих за столом остальных товарищей. С тех пор как ночные полусобрания-полуоргии стали бременем, страхом, унизительной обязанностью и головной болью для большинства из присутствующих, никто не мог даже мысленно представить этой картины – уснувший, сидя во главе стола, Хозяин. Разве это возможно? Любой из них еле-еле переносил эти невыносимые бдения, борясь со сном и усталостью, и не дай бог, если хоть одно веко задрожит, а голова сделает невольное движение вниз... Но только не он. Наоборот, Хозяин зорко следил, чтобы все имели бодрый вид, принимали участие в разговоре, делили трапезу, и иной раз даже сам лично подливал вина или коньяку самому тихому и усталому из гостей. Задавал вопросы. Шутил, пугал – тоже, впрочем, шутя. Среди присутствующих находился и тот, кто мог себе позволить быть раскованным и дерзким, даже ироничным и более веселым, чем другие в присутствии Хозяина. Он появлялся на ночных попойках иной раз как будто по собственной прихоти, а не по приказу. Но и он – Лаврентий Павлович, в этот момент сменил ухмылку на недоумение. Губы его как будто прошептали по-грузински: Коба, ты это что?..
Да, Иосиф Виссарионович действительно спал, как спят старики, застыв на своих протертых креслах, не в силах добраться до кровати, или как солдаты, уставшие от бесконечных сражений – где придется и в том положении, в котором настигает их это внезапное состояние. Вот и он – сидит и смотрит искаженную усталым мозгом эту странную узкоэкранную черно-белую картину – лица и восхищенные улыбки подхалимов и истинных обожателей, бумаги, ручки, чернильные приборы, папки, опять люди, черные лимузины. И еще что-то, но уже детское, невероятное, глупое, имеющее логическое значение лишь во сне, но кажущееся нелепостью и сумасшедшим бредом в момент пробуждения. Спящая рука с трубкой, еще чуть дымящейся и издающей привычный аромат, покоится на белоснежной скатерти стола, лишь иногда вздрагивая от чего-то, увиденного во сне. Рядом недопитая рюмка – не опрокинул бы. Ни крошек, ни пятен на еле заметных звездах и монограммах И.В.С. – единственных, едва заметных рисунках на добротной белой ткани, покрывающей массивный стол. Легкий, еле слышный храп в седые и желтоватые усы. Первые ли это признаки наступающей необратимой старости или так – стечение обстоятельств, усталость от легкой простуды, чуть больше выпитого любимого вина и двух-трех лишних рюмок грузинского коньяка сверх привычной меры? Да мало ли какими могут быть причины потери энергии, о которых далеко не каждый смеет даже представить...
В двери показалась светловолосая, обаятельная, немного круглолицая и курносенькая, но во всем остальном весьма еще привлекательная для своих лет Валентина Васильевна, чтобы унести со стола лишнюю посуду. Ей было можно входить так вот запросто и почти без стука. Женщина была одета в черный, облегающий ее ладную, чуть плотноватую фигуру костюм, прикрытый спереди нарядным белым передником. Как всегда, ее ясные и умные, голубые, в огромных ресницах глаза в первую очередь устремились к Нему. И если бы не успокоительный жест Лаврентия Павловича, то серебристый металлический поднос от испуга выпал бы из рук женщины, наделал бы много шуму и разбудил бы вождя, а дальнейших событий не произошло бы. Обычно ясная и радостная, она вдруг застыла с непривычным выражением лица. Поняв суть произошедшего, сестра-хозяйка и экономка кунцевской дачи быстро овладела собой. Мимолетный страх в ее глазах сменился тревожным ожиданием. Об обязанностях, правда, было забыто. Лаврентий Павлович кивнул успокоительно ей и остальным присутствующим:
– Ничего, ничего. Устал человек. Работал много. Сидите, кушайте. Пусть поспыт. А вы... Ми вас позовем, Валентина Васильевна, идите же...
Берия посмотрел вслед нерешительно исчезающей в дверях экономки Валентины Истоминой, сконцентрировав свой хищный взгляд на той части туловища, что интересовала его больше всего. Признаки наступающей эрекции заставили его слегка поерзать на зачехленном стуле. Но все обошлось. Остальные же участники ночного заседания под впечатлением происходящего не обратили внимания ни на одно из достоинств покидавшей зал красивой женщины. До этого ли было? В открытой двери где-то сзади промелькнуло заспанное деревенское лицо кастелянши Матрены Петровны. Ее Валентина Васильевна категоричным движением почти что оттолкнула от двери. Наконец свидетели данных событий вновь остались наедине с похрапывающим Хозяином. Принялись молчать, боясь прикоснуться к остаткам яств и напитков, даже руки убрали со стола. Однако после пяти минут такой тишины снова заговорил Берия, полагая, что бразды правления в его руках.
– Товарищи, во-первых, я думаю, Иосиф Виссарионович, когда проснется, не должен заметить на наших лицах ни удивления, ни тени растерянности или нерешительности. А во-вторых, мы с вами люди культурные и не должны заметить этой минутной слабости человека, даже если это Сталин. Продолжайте, кушайте, випивайте на здоровье. Предлагаю тост за товарища Сталина. Ну, хорошо, нэ будем чокаться, звинэть зря, пюсть отдохнет, устал бэдный. Перетрудился. Проснется – присоединится к нам, и все будет как всегда.
Сидящие за столом гости согласились с этим мнением, зашевелились, нерешительно налили себе в рюмки, выпили и только после этого чуть оживились, украдкой все же поглядывая на колыхающиеся от храпа усы вождя.
– Лаврентий Палыч, дык с пляской-то может того... подождать чуток? – решился спросить осторожно Хрущев, мелькнув огоньком надежды в глазах.
– Да, дарагой, отдохни пока, сыл наберись, займись мисленно творческим процессом. А мы побеседуем с товарищами. На отвлеченные темы. О делах потом, – сказал Берия и еще раз бросил взгляд на спящего патрона. Затем выпил полрюмки коньяка, собрал пальцами со своей тарелки остатки какой-то травы, которую всегда привозил сам для себя лично, и отправил весь этот пучок себе в рот для пережевывания, облизав заодно кончики жирных фаланг.
– Вот ты, Маленков... Скажи, дарагой Георгий Максими... и... ильич... илианыч, пачиму ты мене зенщину напоминаешь? Опасно с тобой дрюжить, цесное слово. Давай мы тебя на Новый год Снегурочкой сдэлаем. А я буду Дэд Мороз. Иосиф Виссарионович все равно нас всэх пригласить обещал. И Светланка придет, кто ж ей подарки врючит, как нэ Дед Мороз. А потом Дед Мороз шапка снымет, борода снымет – а это раз – я, дядя Лаврик. Снэгурочка палто снымет, трюсы снымет – а это два – дядя Гоша. Вот смеху-то будет.
– А по-другому нельзя? – обиделся Маленков. – Ну что ты, Лаврентий, опять срамишь меня перед товарищами. Лицо как лицо... Ну, поправился, округлился, опух, возможно, – что тут женского-то? А трусы-то причем, не понимаю... Да и Светлана Иосифовна взрослая уже, молодая женщина, какие уж там праздники со Снегурочками.
– Харашё, харашё, нэ обижайся, нэ будем тебе штаны снимать, вдруг ты скрыл от советского правитэльства, что ты нэ Георгий, а какой-нибудь дэвушка Надя. Что же мы будем тогда делать, пытать тебя, что ли? Анастас, ты готов пытать своего товарища?
– Если партия прикажет... – отпарировал Микоян.
Вокруг стола ветерком прошел осторожный смешок. Под эту шутливую болтовню товарища Берии стали снова наливать и закусывать. Сталин продолжал почивать, сидя во главе стола. Скатерть вокруг него все так же белела. Другие же насорили крошек и закапали белую ткань вином. Но эта проблема затрагивала сферы интересов Матрены Петровны. Так или иначе, скатерти приходилось отстирывать добела, а иначе не напасешься.
– Товарищи, – выпив рюмку, крякнув и тряхнув аккуратной бородкой, вступил в разговор сдержанный, но чуть хмельной Булганин, – я вот что подумал насчет трусов. Казалось бы, как маршал, я должен иметь нижнее белье, ну, не знаю, шелковое, с красными лампасами, чистейшее, новейшее, сшитое по особому заданию партии лучшими портными – из евреев, например. Но ведь мы, маршалы, все же простые труженики партии, слуги ее и преданные помощники товарища Сталина. Да, мы обязаны иметь на себе погоны, кителя, ордена и медали, прочие знаки отличия. Это надо, этого требует положение, посты и так далее...
– А ты, Коля, посты саблудаешь? Ходишь втайне от партии в церковь? – поспешил встрять Берия.
– Не понял, Лаврентий. Ты о чем? Я ведь по поводу исподнего... Ведь ты же тоже маршал, хоть и в штатском, должен понимать... Гм... Ну вот, опять... Посты... Я просто к тому, что простые солдатские кальсоны под маршальским мундиром – это ли не наша любовь и тяга к народу, к простому труженику, солдату, крестьянину. Это как будто крест на груди для темного, одурманенного враждебным религиозным чувством, человека или амулет какой-нибудь для аборигена – вот зуб мамонта, например. А нам, высшим руководителям партии, это должно напоминать о том, что мы едины с нашим замечательным народом, и нам дороги эти славные традиции – кальсоны, портянки и прочие простые, милые и дорогие сердцу предметы одежды.
– Так выпьем же за кальсоны без лампасов и орденов! – воскликнул вполголоса с чего-то осмелевший Микоян, – Прекрасный тост, не правда ли, товарищи?
Все тихонько рассмеялись.
– Я не против выпить, – обиделся Булганин, – но ведь сказано же не к тому, чтобы придумать повод... Да что же это такое, неужели никто серьезно не хочет понять, что я пытаюсь сказать... Эх, ладно.
Махнув рукой, Николай Александрович потянулся к графину и налил себе в рюмку какой-то пахучей наливки красного цвета. Хозяин таких напитков не признавал, но для гостей выставлялось на стол кое-что еще помимо грузинских коньяков «Енисели», «ОС», «КС» или вин «Телиани» и «Цинандали».
– Я вот думаю, – оторвался от рюмки и своих творческих размышлений Никита Сергеевич, – если взять, к примеру, китайца. Вот он впряг своих детишек, жинку свою, тещу заместо волов и рис, понимаешь ли, пашет. Пашет и пашет. Остановится, пот со лба стряхнет, опять семью погоняет. Прямо кнутом. Кушать-то хочется. Это я на одной картинке видел. И тут вдруг летит с неба атомная бомба, сброшенная американской военщиной. Ведь это же совершенно недопустимо! К тому же еще лучевая болезнь – это ж такая зараза. Я вот когда в шахте простым пареньком работал – еще до первой мировой – бывало так углем измажусь весь, что девки со мной плясать отказывались, боялись, как этого – прокаженного заразой или черта даже. А еще был такой случай, что с одной дивчиной аккурат в темное время встретился, как раз после смены это было. Ну, там всякие шуры-муры-лямуры, пятое, десятое. Я после свиданья на крыльях домой. Думаю, вот она, любовь-то, какая! Желаю встретиться снова. А она потом, представьте, товарищи, перестала со мной разговаривать. Тятька ее, оказывается, с самого утра высек вожжами – она ж об меня вся перемазавшись была. Утром-то это, понятно, только и прояснилось. Ну и меня – хлопца – тятька тоже чуть не прибил до смерти. Ейные родители нажаловались. В общем, такая вот жизнь несладкая была при царском режиме, хоть караул кричи. А сейчас – чего говорить. Замечательно наш советский народ живет, хоть и войну прошел, и разруху пережил.
– Так ты, Никита, правэрил потом, не родила ли дывчина твоя афрыканца? Тебя бы в тридцать седьмом точно как афрыканского шпиона расстрыляли бы, честное слово, если бы ты такое какому-нибудь сасэду рассказал.
Все опять посмеялись над шуткой Берии, даже сам Хрущев, нисколько не обидевшись. Время, впрочем, было позднее, а хозяин оставался все в той же позе, лишь голова его слегка свесилась над правым плечом. Храп, однако, стал почти незаметным. Никита Сергеевич захотел было, чуть приврав, рассказать еще про один случай из своей небогатой на любовные приключения жизни, но, уже приоткрыв рот, успел раньше всех заметить нечто совершенно неожиданное и невероятное, так что рот его некоторое время так и оставался открытым.
– Чивой-то? Батюшки, как это... Да разве ж...
– Ты чего это, Мыкита? – удивился Лаврентий Павлович. – Отравили тыбя враги, что ли, какие-нибудь врачи-вредытели, например?
– У них того... эти... сопельки выглядывают-с... Господи, что ж это будет?
– Что? Что ты сказал? – сказал Берия, в одно мгновение став вдруг серьезным и опасным, каким иногда видели его товарищи в некоторых ситуациях. Он даже встал и, сняв с носа свои знаменитые очки-пенсне, протер их салфеткой, осмотрел и направил в сторону люстры.
– У Сталина соплы? У товарища Сталина нэ может быть соплэй. Запомныте всэ! Нэт!
Однако не заметить зеленоватую слизь, появившуюся в просвете правой ноздри вождя и отца всех народов, было уже невозможно.
– Да это я, Лаврентий Палыч – того... Водочки перехватил, видать, маленько сверх положенного... Простите, товарищи, бывает... Спьяну-то чего уж только не привидится. Головка-то как раз – того, побаливает. Я вот помню по молодости даже эти... как их... миражи видел, оазисы, так сказать. Иду, бывало, выпивший по пустырю или по степу гуляю и вдруг вижу свет какой-то на горизонте, вроде как Кремль с красной звездой. А от звезды золотые лучи, прямо как солнечные, так и разлетаются на все четыре... то есть пять сторон. А ведь в то время звезд на кремлевских башнях еще не было – тогда-то при царском режиме, так что...
– Ты пока помолчи, пророк нэсчастный. Это может быт, товарищи, серьезно. Это можит быт мазгавое вищество – вот что это можит быт. Слышком много думал человек, а мы ему плохо помогали. Вот он и устал, и голова изнутры распухает, наружю просытся. Сытуация чрезвычайная. Тут нужно дэйствовать а... апыративно. Предлагаю создать чрезвычайную комиссию для выяснения и разрышения сложившейся сытуации. Кто хочет выступить по этому поводу?
– Разрешите мне, товарищ Берия, сделать предложение? – приподнялся со своего места Микоян. На секунду, правда, сконфузился, испугавшись, что Лаврентий Павлович обратит его слово «предложение» в шутку и спросит, не собирается ли он – Анастас – сделать предложение «дэвушке Наде» – женоподобному Маленкову? Но нынешний заместитель главы правительства шутить не собирался. Поэтому после незаметного вздоха Микоян начал-таки свое выступление:
– Товарищи! – торжественно воскликнул он и тотчас, не меняя положения головы, стал искать своими черными глазами графин с водой, чтобы во время традиционного в таких случаях физиологического акта приема жидкости внутрь организма воспользоваться законной паузой и быстренько обдумать предстоящую речь. Графина с водой, однако, рядом не оказалось, но других сосудов, еще не опустошенных гостями, присутствовало немало в поле зрения Анастаса Ивановича. Пришлось компенсировать воду неким другим напитком, после приема которого в размере целого стакана все же понадобилось влить в обожженное горло опять же той самой простой воды. А ее, как только что было замечено, рядом не было. Спас ситуацию соленый огурец, вполне заменяющий иным отсутствие простой воды и оказавшийся прямо под рукой у выступающего.
– Товарищи! – продолжил он хрипловатым, но постепенно восстанавливающимся голосом. – Еще не так давно наша партия во главе с величайшим и наимудрейшим ее руководителем, неповторимым гением всех эпох истории человечества, отцом всех народов на всех континентах нашей планеты одержала неслыханную победу над разбушевавшейся по всему миру стихией – коричневой чумой двадцатого века, пытавшейся сорвать алые знамена, воздвигнутые на величайших коммунистических стройках нашей страны – дворцах, заводах, жилых домах трудящихся и так далее. Отголоски этих событий, этой величайшей борьбы, наблюдаются и в наше миролюбивое время. Увы, жалкие останки тех, кто уповал на приход черно-коричневой власти, хоть и находятся в агонии, однако то здесь, то там пробуждаются и, прикрываясь чужими именами, гуманными профессиями или просто скрываясь где-то в подполье, вставляют свои корявые и костлявые пальцы в золотые спицы колеса истории, пытаясь остановить исторический, предсказанный Марксом и Энгельсом, процесс и повернуть его в иную сторону – в темные дремучие времена кровавого царского режима, эксплуатации, нищеты миллионов и сказочного богатства кучки так называемых хозяев-эксплуататоров, незаконно присвоивших себе народное добро и сплотившихся вокруг жестокого и коварного носителя короны, жадного до роскоши и разврата самодержавца.
Микоян перевел дух, вытер измятым клетчатым платком вспотевший лоб и в этот момент из-под руки украдкой взглянул на вождя – тот спал. Капля в правой ноздре все также виднелась, и больше напоминала соплю, чем мозговое вещество, которое, впрочем, Анастасу Ивановичу не так уж часто доводилось видеть в своей жизни. Скорее всего, этим мог бы похвастаться Лаврентий Павлович и, возможно, Никита Сергеевич. Последний, правда, если и знал что-то о мозговом веществе, то, в основном, по свежезаколотым свиньям, которых на его родине доводили до съедобного состояния при большом скоплении любопытных соседей, в том числе детей.
– Так вот, товарищи, – продолжил Микоян, не решив, правда, пока, как от царя перейти к сопле Сталина. – Как только что сказал выступавший товарищ Берия Лаврентий Павлович, действительно, непрекращаемая нашим правительством во главе с величайшим и наимудрейшим ее руководителем, неповторимым гением всех эпох и цивилизаций, отцом и ма... э...  отцом всех народов на всех континентах нашей планеты и за ее пре... э...  нашей планеты товарищем Сталиным непримиримая борьба с врагами, скрытыми под масками врачей, портных, музыкантов, протезистов, заведующих отделами снабжений и прочих, поддерживает бдительность в каждом советском человеке и особенно в нашем руководстве в лице нас с вами, и особенно нашего великого и гениального творца истории человечества Иосифа Виссарионовича Сталина! Да, товарищи, в такой ситуации напряжение и нагрузка, действительно, имеют, я бы сказал, астрономические масштабы, и я согласен с товарищем Берией, что и наша с вами вина в том, что львиную долю этого напряжения несет на себе мозг товарища Сталина. Учитывая сложившуюся напряженную ситуацию и в связи с отсутствием на нашем сегодняшнем заседании министра государственной безопасности Игнатьева, считаю необходимым предложить в качестве председателя комиссии кандидатуру выдающегося соратника Иосифа Виссарионовича Сталина Лаврентия Павловича Берии, ибо он имеет богатейший опыт работы с врагами нашего славного советского народа в самые критические периоды истории нашего государства.
– Харяшё, мы всэ согласны, – поспешил закончить со вступительной частью Берия. – Надэюсь, всэ панимают, что сэкретаря нам нэ нужно вибирать, потому что это сэкрет – сэкрет государственной важности, и вообще нэ надо бумагу портыть. А иначе врагы могут воспользоваться сытуацией и навредить курсу нашей партии, тыхонько положив на рэльсы истории свой ржавый железный лом, который у ных всегда за пазухой хранится наготове. Попрошу нэ хлопать, нэльзя сейчас, нэ время будить товарища Сталина, когда нависает угроза над... над...
Берия посмотрел на разноцветные – рыжеватые от дыма трубки, седые и отчасти сохранившие темноту своего первоначального цвета – усы вождя и слегка поперхнулся, ибо ко всему прочему рот товарища Сталина в этот момент слегка приоткрылся. Одна и та же мысль раскаленным чугунным шаром пронеслась по мозговому веществу всех присутствующих членов комиссии: что будет, если мозговое вещество Великого Сталина доберется до его целомудренных усов, потом еще дальше, и в этот момент Хозяин проснется и увидит, что все они, здесь сидящие – невольные свидетели – не могли не заметить этого невероятного и доселе невиданного позорного пассажа, теоретически и практически невозможного, как невозможно оторваться от земли, подняв самого себя за воротник пальто?.. Волосы невольно зашевелились на макушках большинства из присутствующих, а кожа покрылась пупырышками, как шкурка недоеденной курицы, зажаренный труп которой смиренно покоился на одном из фарфоровых блюд стола. И не уйти – не было приказа от Хозяина, и не спрятаться под стол. В любую минуту могла случиться катастрофа. Как отреагирует Сталин? Что за этим последует? И как бы подтверждая, что опасения свидетелей происходящих невероятных событий не только абсолютно справедливы и обоснованы, но даже содержат в себе гораздо больше катастрофического значения и всяческих пагубных последствий, чем каждый из них мог себе представить, спящий Хозяин вдруг вздрогнул, шевельнул бровями, а густая слизь в просвете ноздри еще более округлилась и стала еще заметнее. Нет, он не проснулся, но рот его – О Боже! – приоткрылся еще шире: заходи, кто хочет. Ужас, воцарившийся вокруг дубового стола Кунцевской дачи, нарастал и сковывал гостей и членов вновь испеченной комиссии единой цепью. Нельзя! Ни в коем случае нельзя допустить, чтобы товарищ Сталин проглотил часть самого себя – свой мозг, который был так же нужен пробивавшему путь к коммунизму советскому народу, как путевая звезда ищущему свою дорогу заплутавшему путнику или рыбаку, потерявшему курс в море. На что-то конкретное сейчас был способен только Берия.
– Товарищи! Прэдлагаю слэдующий план. Как бы мы нэ старались, но бэз медицины в данной ситуации нам нэ обойтись. Лубыми путями нужно прэкратить утэчку мозгового выщества товарища Сталина. Какие есть, товарищи, предложения по поводу кандидатуры врача, которому можно было бы давэрить это дело? Тут необходимо принять очень правильное решение. Особенно сейчас, когда ми с вами являемся свыдетелями борьбы ЦК КПСС с разлычными вражескими группами врэдителей в бэлых халатах, дэйствующих по указке американской и английской развэдки с целью осуществления террористических актов против руководителей Коммуныстической партии и Саветского правытельства. Тыха, я просыл нэ хлопать... Так вот, есть ли предложения?
– Может быть, профессор Преображенский? – неуверенно выступил Булганин. – Он неоднократно лечил простудные заболевания товарища Сталина и даже...
– Нэт, дарагой товарищ Булганин. Во-пэрвых, этот так називаемый врач лэчит уха-горло-нос, а нам нужен неврипатолог-хырург. Во-вторых, он у нас уже в спыске – врэдителем оказался.
– Может, иностранного специалиста выписать? Самолетом. Вот в той же Германии...
– Нэт, товарищ Микоян. Ви хоть падумали, когда слова просили?
– Виноват, товарищи. Мои мысли зародились на почве того, что Германия нам и по сей день должна за все тяготы и лишения. Громадный материальный ущерб, который нанес фашизм и, в частности, само германское государство, имеет астрономические масштабы. И что бы еще произошло, если бы мудрое руководство товарища Сталина вовремя не остановило это кровавое нашествие?..
– Товарищ Микоян, ви нэ поняли? Нэмец это увидит, вэсь мир потом узнает. Тогда его прыдется арэстовать сразу, а это нэ желательно. Хотя можно. Нэт, нэт. Вэрнемся в СССР.
– Ах, как жаль, что Тимашук – кардиолог, вот это был бы идеальный вариант... – заметил Маленков.
– А ви уверены, товарищ Маленков? Я лычно ни в ком нэ уверен. И все же, нам нэобходимо найти кандидатуру. Еще раз повторяю, нужен неврыхырург – акадэмик, профессор или, на худой конэц, – доцент. Главное – нэ потерять ни каплы мозгового выщества нашего вождя и каким-то опэративным методом нэ только прекратить утэчку, но и повэрнуть процесс в обратную сторону. Громадье планов нашей родины – это не только построение фабрик, заводов, дворцов и жилых домов для трудящихся, но также строительство нових гыдроэлектростанций, поворот рэк вспять, изменэние рюсла и многое другое. Тыхо, я же просыл бэз аваций... Ну харящё – только тыхонэчко. Так неужели в наших рэсурсах нэ найдется такой мэтодики, которая может позволить повэрнуть вспять движение мозгового вэщества одного едынственного, но дорогого и главного человека всэленной? Я, конэчна, могу позвонить министру Трэтьякову или начальнику хачапу.. э-э... лечсанупра Купэрину, –кого бы они моглы нам посоветовать? Но это опять лышние люды и, значит, рыск. Есть ли еще кандидатуры?
– Есть такой человек! – почти твердым и уверенным голосом объявил комиссии Никита Сергеевич Хрущев.

Профессор Пеньков Аркадий Георгиевич и по сей день видел в своих снах сельские пейзажи, крестьянские избы с соломенными крышами, хлеба, тощий скот, лица набожных родителей и многочисленную братию остальных своих домашних, оборванных и чумазых, многие из которых уже давно почивали на погосте родного села. А те, кто остался, только в снах и вспоминаются. Где они – братья, сестры – Аркадий Георгиевич не знал. Уж больно стремительно вела его стезя вверх, отдаляя от крестьянского прошлого. Жизнь его, профессиональная и общественная, можно сказать, удалась, и произошло это не только за счет некоторых врожденных способностей, но более всего благодаря двум-трем виткам исторической спирали. Это, конечно, и революция, открывшая путь Аркадию Георгиевичу к образованию, знаниям. Затем события второй половины 30-х оказались весьма благоприятными для будущего ученого и хирурга. И вот опять, кажется, появляются новые перспективы продвинуться еще дальше. Зеленый свет замаячил в тумане благодаря последним усилиям правительства и народа в деле борьбы против остатков врагов системы, в том числе и прикрывавшихся гуманной профессией бывших коллег. Хотя имелся риск загреметь в чужой лагерь... Возможно, поэтому оставшиеся особенности деревенского говора профессор особенно не пытался исправлять, как это делали некоторые медики – выходцы из сельских районов или малороссийских провинций.
Семейная же жизнь Пенькова как-то не сложилась. Причины этому были не только в чрезмерном увлечении наукой и карьерой, но и некоторые другие, о которых Аркадий Георгиевич не мыслил признаться даже самому себе, а не то чтобы с кем-то поделиться или пойти еще дальше – попытаться найти и вычислить свою особую формулу существования между запутанной математикой собственной души и имеющихся на этот счет ясных и прямых законов.
В учебных медицинских заведениях, где профессор имел честь заниматься со студентами, многие учащиеся мужского пола не могли найти объяснения тому, что некоторым из них Аркадий Георгиевич покровительствует, а иных с какой-то необъяснимой ревностью несправедливо унижает, заваливает вопросами, прямо-таки терроризирует. К девушкам-студенткам профессор относился иначе, никого не выделяя. Были, правда, и некоторые понимающие люди мужского пола и среди студентов, и даже среди преподавательского состава. Но они только загадочно помалкивали, лишь иногда многозначительно ухмыляясь и качая головой.
Что касается научных достижений ученого, то их результатом стало появление ряда открытий в области анатомии мозга и нейрохирургии, хоть и описанных якобы на западе, но, однако ж, являющихся либо случайным совпадением с независимыми выводами отечественного ученого Пенькова, либо, в конце концов, оказавшихся нагло украденными у него. Таким образом, в медицинской науке некоторые симптомы, синдромы, методики лечения, известные на западе, меняли свое название. К примеру, всемирной медицине известен некий неврологический симптом Бертье или синдром Солдема, или описан какой-нибудь бугорок Пимильяна, найденный в головном мозге. Однако в результате ряда неопровержимых фактов и доказательств в учебниках и практических руководствах, изданных в Советском Союзе, вдруг появлялся бугорок Пимильяна-Пенькова, симптом Бертье-Пенькова или синдром Солдема-Пенькова. А уже в следующих изданиях они превращались соответственно в бугорок Пенькова-Пимильяна, симптом Пенькова-Бертье и синдром Пенькова-Солдема. Постепенно все эти симптомы, синдромы и бугорки утрачивали плохо произносимые западные имена и оставались в советской науке под именем Пенькова. Помимо такого рода независимых от запада научных открытий было множество и других замечательных достижений ученого, теперь уже профессора Пенькова.
Итак, сны Аркадия Георгиевича... Последнее время все чаще и чаще ему случалось в них попасть в объятья родственников и вернуться на несколько часов в лоно знакомых деревенских пейзажей, зовущих в сновидениях вернуться на свое законное место – к сохе. Нет уж, выкусите. Утром, с усмешкой стряхивая глупый сон, профессор обычно с облегчением вздыхал, оглядывал свою московскую квартиру и постепенно отрывался от прошлого, забываясь снова в трудовых буднях, в работе на благо науки – неотъемлемой части планов партии и правительства, руководимых великим ученым Сталиным.
Да, кто-то обожал Сталина, кто-то дрожал перед ним. Но любовь и страх сами по себе – одноногие звери, а чувства многих живущих тогда были прочны и надежны, ибо стояли на двух опорах – страхе и любви, любви и страхе. Таким – любящим и немеющим от страха пред именем Его – был и наш профессор Пеньков Аркадий Георгиевич, работающий под руководством партии и Сталина специалист высокого класса одного из медицинских научно-практических институтов столицы, где проводились различные эксперименты, связанные с нервной системой и, в частности, с мозгом, а также производились сложные внутричерепные операции.
Сегодня как раз ночное путешествие в прошлое, скорее всего, не состоится. Хорошо бы хоть к утру добраться до теплой постели. Причиной этому было, можно сказать, решение партии, поскольку оперировали солидного партийного чиновника, так что присутствие на операции такого авторитета, как Пеньков, было необходимо. Оперировал сравнительно молодой, но уже достаточно опытный хирург Алмазов Александр Анатольевич. Сам Пеньков до инструментов не дотрагивался, ибо дело не было таким уж сверхответственным и сложным. Но далеко отходить от стола не давала осторожность и боязнь каких бы то ни было непредвиденных осложнений и последствий. Иногда он давал советы, иногда скучал или беседовал с Алмазовым – так, о работе, науке, порой даже чему-то поучал. То и дело по операционной летали фразы, по которым любой студент мог с закрытыми глазами догадаться, из чьих уст они вылетают: что-то вроде «допустим, врач не знаат, кака така симптоматика у больного», «бываат, помогаат, бываат, не помогаат», «конешно, сказывацца опыт», «больному была сделана кака-та така инцизия».
У лежащего под наркозом партийного чиновника проводилась так называемая декомпрессивная трепанация черепа в связи с травмой головы и последующей угрозой отека головного мозга. Удар по голове он получил по иным, чем, скажем, Троцкий, причинам. Так, классический удар пустой бутылкой по голове в разгар ресторанного застолья и никакой политики. Неизвестный офицер, решившийся на это, к счастью для себя вовремя скрылся и найден пока не был. Причины ссоры на следующий день притупились от значительного сотрясения мозга с некоторой потерей памяти, но выдавались чиновником как результат диверсионного акта врага народа против важного представителя партийной власти. Конечно, для Берии, который решил прервать операцию, послав за медициной своего помощника из охраны, бедняга был как раз простой щепкой на фоне дубового леса руководителей, приближенных к Хозяину, а уж тем более на фоне его Самого. Видимо, существовала какая-то инструкция, согласно которой в таких ответственных для судьбы государства ситуациях особо уполномоченным разрешалось входить в кабинеты и операционные залы без соблюдения каких-либо санитарных норм и правил стерильности.
– Генерал Сазыкин! – коротко представился вошедший офицер и, не заметив сидящего в стороне неподвижного профессора, обратился сразу же к изумленным глазам доктора Алмазова. Остальной же изумленной части лица нейрохирурга не было видно под марлевой белой тканью операционной маски, сшитой заботливой рукой Снежной Королевы – сестры-хозяйки бельевого отделения больницы Марьи Ильиничны. Эта женщина была властной, но все же замечательной хозяйкой, к тому же еще и рукодельницей. К примеру, каждому врачу она собственноручно вышивала на халате красные крестики, должность и фамилию с инициалами. Единственным казусом ее трудовой биографии был день, когда на общем утреннем заседании все хирурги появились в свежих белоснежных халатах с заботливо вышитыми на груди красными инициалами и фамилиями – Хер. Иванов С.П., Хер. Петров И.И., Хер. Сидоров А.П. В другие времена при чьем-нибудь желании  полуграмотную кастеляншу легко можно было бы превратить, например, в германского шпиона. К счастью для нее, в тот момент никто не метил на ее место.
– Простите, с кем имею честь?.. – промямлил Алмазов. – Я, право, не понимаю... Здесь идет операция...
– Генерал Сазыкин, я уже представился. В вашем распоряжении пятьдесят секунд. Дело государственной важности и обсуждению не подлежит. Оставьте больного, пусть ваши ассистенты продолжат.
– Но они...
– Приказываю подчиниться. Возьмите набор необходимых инструментов. Решайте сами, что вам понадобится. О каких возможных манипуляциях идет речь, я инструкций не получал.
От шока доктор Алмазов как-то вдруг превратился в зомби и, больше не задавая вопросов, выполнил приказ генерала, передав больного в опытные руки ассистирующих медицинских сестер, от которых теперь стала зависеть дальнейшая судьба и карьера партийной сошки. Потом он долго не мог придумать объяснения своему тогдашнему поведению, мучаясь бессонницей и угрызениями совести.
Странно, но о присутствующем в зале профессоре в тот момент напрочь было забыто. Видимо, от страха тот превратился в невидимку, как бы перестал существовать, слился с висящими белыми отрезами марли и замер, как насекомое, которое описанный Дарвином закон эволюции  научил выживать, становясь незаметным на фоне зеленых листьев, коры деревьев или песчаного дна реки. Задним умом профессор-насекомое понимал, что пришли за ним, но не смог не воспользоваться возникшей водевильной ситуацией: не выдал себя, не пошевелился. Что ж, даже в то более-менее стабильное время призрак довоенной чистки еще бродил не только по кабинетам, но, оказывается, и по операционным залам страны, не говоря уже о том, какую реакцию вызывали у многих ответственных лиц страны поздние случайные звонки и стук в двери собственных квартир. Когда же, наконец, ассистенты очнулись от оцепенения и взглянули на операционное поле, то вспомнили о профессоре. Драгоценные минуты шли, жизнь оперируемого была на волоске, но Аркадий Георгиевич не мог вести себя адекватно, как подобает хирургу во время столь ответственных ситуаций. На нем, как говорится, просто лица не было, что, впрочем, при наличии маски не имело значения. Однако была хорошо заметна бившая его дрожь и какие-то несуразные движения конечностями, головой и плечами.
– Да, кака-та така ситуация сложилась нам не объяснимая. Государственный интерес, это надо так понимать. Однако ж... Опять же... Так, вдруг... Кака-та така спешка... И потом опять же доктор Алмазов, он ведь... Хотя... Спина чешется что-то, кака-та така аллергия, что ли... Бываат, бываат, и в войну бывало и сейчас бываат еще. Время такое. Верочка, Наденька, да вы тут уж и без хирургов справитесь, кака тут еще проблема-то, все, кажись. Пусть Надя зашиваат вот здесь, она умеет... Сюда трубочку... Остальное... Это... Бываат и так заживаат, без этого всякого... Спину бы почесать обо что...
Конец операции завершили с некоторым опозданием, ибо, сказав последнюю фразу насчет спины, профессор Пеньков тут же рухнул, словно дореволюционная анемичная барышня, прямо на лишившийся своей стерильности пол операционной. К счастью, врач-анестезиолог находился рядом, в соседнем помещении и постепенно привел в чувство впечатлительного профессора, сунув под нос ватку с нашатырным спиртом. Был вызван другой врач, который тоже оказался на месте. Он и решил судьбу жертвы двух ударов – бутылкой и соплей Сталина. Жить будет.
А в это время ошарашенный Алмазов сидел на заднем сиденье черной машины рядом с молчаливым генералом, держа на коленях мешок с инструментами «на всякий случай» и кусая губы. За рулем автомобиля восседал Михаил Кривошляпов, счастливый обладатель права быть личным шофером у Берии, но в личной жизни несчастный отец сиамских близнецов – девочек Маши и Даши. Поэтому водитель был и не веселый, и не грустный, а так – какой-то заторможенный и задумчивый. Дело, однако, он свое знал и был превосходным водителем. Александр Анатольевич отчасти пришел в себя и попытался проанализировать ситуацию. С инструментами, а не с теплыми вещами - уже облегчает дело. Пришли нагло – тут, по меньшей мере, органы или Кремль, кто-то из них. Генерал на побегушках, – ого! И ничего не знает. А кто знает? Вышестоящий чиновник? Маршал, значит? Какой такой маршал? Или еще выше? Не иначе как к Сталину везут, – испугался своему неожиданному выводу доктор. Нет, вряд ли. Кто он такой – Алмазов? Допустим, неплохой хирург. Войну прошел, имеет награды, офицерское звание, сколько через его руки прошло ранений, осколков гранат, пуль, ушибов, ударов, переломов черепных костей, – опыта хватило бы на любой случай. Но откуда там у них информация об этих его умениях и знаниях? Неизвестный, почти рядовой доктор. Вроде не космополит, но и рвения в общественной жизни страны не проявлял особого, поэтому и карьера – так себе.
Машина была уже в стороне от городских улиц и, проехав по темной, кажется, лесной дороге, остановилась у ворот. Подбежали какие-то заранее предупрежденные военные из охраны,  козырнули генералу, заглянули в машину и, кивнув в темноту, наконец пропустили в распахнувшиеся ворота – на территорию Кунцевской дачи.
Генерал Сазыкин имел уже на голове некоторое количество седых волос. Но каким образом в несколько секунд их стало вдруг значительно больше, предстоит еще разобраться ученым, занимающимся этой областью науки. Тема весьма интересная и важная, особенно в настоящее время – напряженное и насыщенное стрессовыми ситуациями.
– Кого ти мине привел, генерал? Старшиной уйдешь на пэнсию, понял? Гдэ профессор Пеньков? Ти понимаешь, что ти натворил? Нэт, конечно, нэ панимаешь. Надэюсь, никогда нэ узнаешь. Чтобы через сорок пят минут здэсь был профессор. Иначе за яйца тебя повесым на Красной площади. Ми этого твоего хырурга нэ можем допустить к государствэнной тайне. Кто он такой? Может быть, врэдитель какой-ныбудь!
Разговор этот происходил за пределами столовой-гостиной, где по-прежнему спал с открытым ртом и висящей каплей мозгового вещества в носу товарищ Сталин. К этому моменту, кстати, были отданы и другие приказы начальникам различных партийных и государственных инстанций, приняты меры по усилению охраны дачи Сталина и Кремля, а также многих других правительственных учреждений и объектов, отданы приказы о переходе к состоянию повышенной боевой готовности армии и флота. Многие правительственные чиновники получили распоряжения находиться на рабочем месте и ждать дальнейших указаний. Были разбужены, оторваны от теплых жен и вызваны в свои кабинеты также секретари обкомов и прочие руководители дальних регионов, и, конечно, союзных республик. Дел было много у каждого из пятерых членов комиссии. Однако решено было действовать осторожно, так, чтобы первопричина принимаемых мер не распространялась за пределы Кунцевской дачи и даже столовой. Подавляющее большинство находящихся на дежурстве охранников и остальной персонал не имели права знать истинного состояния дел. Договорились также, что столовую на время могли покинуть одновременно не более двух из пятерки. Кто-то все время должен был находиться рядом со Сталиным. У входа поставили охранников, но так, чтобы они не имели возможности даже затылком увидеть что-либо в открывающиеся двери. В короткий срок все эти активные меры привели страну в состояние особого чрезвычайного положения и повышенной боевой готовности. Ждали, однако, профессора Пенькова.
– Какие, товарищ Берия, будут распоряжения насчет этого врача, который ожидает в комнате для гостей? - спросил комендант дачи Орлов. – Не отослать ли с машиной обратно? Прикажите распорядиться.
– Нэ в коем случае. Этого ми нэ можем сейчас сделать. Еще прафэссор нэ прибыл... А этому хырургу скажите, что придется подождать нэмножка... А может, он нам еще пригодится. Хотя вот что... Попросите, пусть Валэчка... Пусть Валэнтина Васыльевна чуть-чуть поухаживает за нашим гостем. От такой зенщины никто нэ захочет вернуться домой. Пусть прынесет ему вина и пакушать. Человек устал послэ операция, проголодался. О том, что праисходыт, ей, канэшна, с посторонним говорить запрещено – можете еще раз предупредить. Но она это и сама знает.
Профессор Аркадий Георгиевич Пеньков сидел в большой черной машине на том же самом месте, где совсем недавно находился и мучался многочисленными вопросами куда, зачем и почему его везут, доктор Алмазов, так и не нашедший объяснения столь неожиданному повороту в его относительно спокойной жизни послевоенных лет. Автомобиль, везущий теперь профессора Пенькова,  двигался с максимальной скоростью, но шел мягко и по чуть заснеженному асфальту, и по брусчатке. Профессора, однако, трясло, будто он ехал в телеге по булыжной мостовой захолустного уездного города. Он тоже всю дорогу размышлял и гадал, кто донес, за что, бросят ли в камеру или сразу начнут допрашивать? Будут ли бить? И, главное, каким образом он вдруг попал в лагерь врагов и вредителей?
Ухоженный, освещенный фонарями парк и здание, куда его привезли, было, однако, местом необычным и не тем, какое он представлял всю дорогу. В зашторенных окнах горел яркий свет, чьи-то тени мелькали за добротной тканью. В просторной прихожей толпилось много охраны, была какая-то необычная суета, напряжение. Не менее чем у Пенькова, испуганы были лица и у многих сотрудников этого заведения, попавшихся ему сразу на глаза    военных и гражданских. Его провели в небольшую пустую комнату, где стояла пара строгих кресел, стулья и небольшой черный диван, обитый чем-то вроде кожи. На маленьком столе в углу лежали свежие газеты и два-три более старых журнала. Висел портрет Сталина. Окон в комнате не было, но освещена она была яркими лампами, свисающими с высокого, тщательно отбеленного потолка. Долго ждать не пришлось. Тотчас вошел человек в пенсне и заговорил с грузинским акцентом. «Господи, Берия, – кажись, похож», – промелькнуло в голове профессора, и он почувствовал отлив крови от головы, но не к ногам, как обычно, а куда-то в низ живота. «Не обделаться бы», – это была вторая мысль Пенькова.
– Ну что, дарагой таварищ прафэсар. Ми винуждены былы вас патревожить и вот па какому дэлу. Дэло это, как ви навэрно догадались, гасударственной важности и чрезвычайно сэкретное. Но, надэюсь, абайдемся бэз расписок. Ви же это панымаете...  Скажите, имеете ли ви опыт с такого сорта паталогией, когда мозг человека от перенапряжения начинает искать виход, как ищет его горный роднык, переполнивший пэщеру, и, наконэц, находыт, – вылывается через малэнкое атверстие нарюжю к свэту. Ну, напрымер, через расщелину или, в данном случае, через нос.
– То есть, кака така патология и как это – через нос? Я не совсем...
Увидев горящие лампы в стеклах пенсне Берии, Аркадий Георгиевич получил прилив крови в обратном направлении – в собственную голову и даже подумал, а не начнет ли вылезать его собственное мозговое вещество через какое-либо отверстие головы по аналогии с только что чуть не случившимся казусом со стороны кишечника.
– Бываат, бываат, – поспешил он сориентироваться в ситуации. – Это бываат в нашей врачебной практике.
– Вот и прекрасно. Вас ждет пациент с таким нэдугом. Только прашю нэ предавать значения тому, кого он вам будэт напоминать. Слэдуйте за мной.
Профессор увидел, как взгляд Берии как-то странно скользнул от него напрямую к портрету Сталина и понял все: «Господи, Царица небесная! Да почему же я, а не этот, например, как его... Нет, его же арестовали... Тьфу ты, провались, чего они хотят?»
А Александр Анатольевич ожидал своей участи в другой, оборудованной приблизительно также, комнате для гостей. Она находилась в конце коридора, поэтому происходящей суеты и всяческой беготни не было слышно. Никакой информации, кроме того, что дело государственной важности, а ему – Алмазову – пока не нужно делать ничего иного, как ждать распоряжений, он не получил. Немного разобрался лишь в том, что какая-то ошибка все же произошла, и он попал в это заведение случайно вместо профессора Пенькова. По приезде на дачу его представили человеку в пенсне как профессора Пенькова. Берия был похож на свой портрет, хотя оказался более грузным и дебелым. Александр Анатольевич особого облегчения не испытал от того, что несмотря на гневную реакцию Берии, вроде бы ничего страшного для него не произошло. Для чего они его здесь держат в этой забытой всеми комнате и почему не отпускают на все четыре стороны? Весьма и весьма странно. Журналы не читались, а больше делать было нечего. Правда, висело и тихо работало радио, но ничего необычного оно не сообщало. Ни о каких чрезвычайных ситуациях не было информации в новостях.
Конечно, дома никто не ждет. Слава Богу, нет такого человека, который бы сейчас мучался вопросом, куда пропал муж, отец, сын, близкий друг? А может, и наоборот, чье-то беспокойство, как ни странно, воспринималось бы какой-нибудь искусственно подавляемой эгоистической частью души как нечто даже приятное, возбуждающее, возвращающее от стабильной повседневности к какому-то уже забытому и хрупкому периоду жизни, когда всевозможные жизненные неприятности, проблемы в отношениях, страсти, волнения и даже временные разрывы, не вредили, а наоборот, укрепляли любовь и дружбу, – в разумных пределах, конечно. В его-то жизни все было чаще всего наоборот, – но он стряхнул тут же эти воспоминания прочь.
Алмазову стало вдруг как-то жалко самого себя, своего одиночества, неведения и невозможности что-либо предпринять. Он вспомнил последние годы своей жизни. Что еще, кроме работы? Да, была одна женщина. Но это так... После войны легко было ошибиться, необдуманно попасть в сети брачных отношений по иным, чем в довоенное время законам. Усталость, резкий переход от ожидания смерти к ощущению счастья, опьянение от всех забытых и заново даруемых жизнью эмоций мирного времени, несравнимых, казалось бы, по силе своей и мощи с теми прежними, – все это было и с Александром Анатольевичем в первые мирные дни сорок пятого года. Да и весна, опять же... Кому она только не захмелила тогда голову! Но жизнь все расставляет на прежние места. Отрезвление рано или поздно наступает, и хмель, пройдя по всем порам души и тела, теряет свою силу. Так, вскоре начисто забыв эту ложную послевоенную страсть, душа Алмазова вернулась в прежнее довоенное состояние. Всплывало чаще первое, иное чувство, давно утраченное и как-то умышленно забытое. Но Алмазов уже не был юношей: он стал осторожным и даже расчетливым, избегая новых жизненных ошибок и ненужных страстей. Он подавлял в себе и эти ненужные, мучительные воспоминания.
Кто-то тихо постучал в дверь.


(Продолжение в следующем номере)