Свидетельство о регистрации средства массовой информации Эл № ФС77-47356 выдано от 16 ноября 2011 г. Федеральной службой по надзору в сфере связи, информационных технологий и массовых коммуникаций (Роскомнадзор)

Читальный зал

национальный проект сбережения
русской литературы

Союз писателей XXI века
Издательство Евгения Степанова
«Вест-Консалтинг»

Поэзия


ЛАРИСА БЕРЕЗОВЧУК
Поэт, литературовед, критик. Родилась в Киеве. Автор двух книг «Лирики» и многочисленных публикаций в периодических изданиях России, Украины, Польши, Великобритании и Болгарии. Доктор наук. Участник поэтической группы «ИЗ-Речение». Создатель индивидуальной поэтической системы «новая риторика». Живет в Санкт-Петербурге.



И снова в Питере потоп

Около года тому назад в музее М. М. Зощенко прошла презентация нового произведения Ларисы Березовчук — серии стихотворений-сопричастностей «где стать, Лия?», на которой я присутствовал. Помимо естественного интереса к творчеству этого поэта, аудиторию интриговала еще и обещаемая в финале дискуссия «О новой социальной поэзии». Изначально было ясно, что серия с очевидными отсылками к библейскому сюжету должна была как-то с социальной тематикой связана. Но как?
Общеизвестно, что нормативная по языку поэзия Березовчук чрезвычайно сложна в плане соотношения того, о чем пишется в стихотворении, с реальностью, в которой мы все живем. Т. н. «лирический герой», вообще позиция субъективного переживания автора в традиционном смысле здесь отсутствуют. Но даже при первом слуховом восприятии этих стихов мне было очевидно: «где стать, Лия?» — это лирика, причем, даже не гражданская, а в самом что ни на есть общезначимом ее проявлении в поэзии как страдание поэта и его сострадание другим. Узнавался и принципиально питерский образный строй произведения, начиная с топографии, топонимики и ономастики, заканчивая в подтексте полемикой с концепцией «Медного всадника».
Формально в серии два образных плана, связанных с двумя «временами действия». Первое и основное время — это «сейчас». Оно не однородно, поскольку совмещает события потопа, порожденные эсхатологическим видением поэта нынешней социальной политики, и события реальной политической практики в нашей стране. Возникает трагическая и одновременно фантасмагорическая картина, раскрывающая подлинный облик российского демоса в нынешнем его состоянии: кто — домашний скот, кто — рыбы, кто — хищники-падальщики… Второе время — библейское «незапамятное». Оно представлено в интермедийных стихотворениях, являющихся аллюзиями на поучительную историю корыстолюбивого Лавана, молодого предприимчивого трудяги Иакова и двух его жен. Лия — старшая, некрасивая и слабая зрением, но, несмотря на это, плодовитая, что указывает на любовь к ней Бога, в отличие от молодой красавицы Рахили, неспособной зачать, и вместо которой рожают служанки.
Только по мере того, как разворачиваются события, связанные с потопом в перевернутом пространстве Петербурга, становится понятным, что для поэта связывает библейские и нынешние времена. Если я верно понял замысел серии «где стать, Лия?», то общей для всех времен и народов оказывается жестокость людей и общества к самым уязвимым и беззащитным — старым, больным и убогим телесно.
Декламацию сопровождали своеобразные рисунки-схемы поэта и художника Михаила Мельникова-Серебрякова. И когда Березовчук начала исполнять стихи, оказалось, что «картинки» понадобились автору вовсе не для развлечения публики. Нужно было, чтобы слушатели хоть как-то сориентировались в тектонических сдвигах, которыми сопровождается описываемая поэтом катастрофа. Вы только представьте себе: над Питером, где-то на высоте одного километра возникает из стекла немыслимо гигантский колпак-саркофаг, под которым бурлят, круша социальное устройство и привычный облик homo sapiens’ов, воды потопа. А над прозрачным куполом по ясно-голубому небу вместо облаков медленно плывут айсберги. Которые в финале, к тому же, оказываются существами вполне осмысленными…

Владимир ШПАКОВ



ГДЕ СТАТЬ, ЛИЯ?
серия стихотворений-сопричастностей
 
 
Преамбула

Любой человек, наблюдая за тем, что творится вокруг него, в мире в целом, страстно желает понять причины случающихся событий, стремясь обнаружить некий смысл в происходящем. Без такого смысла не только все, что его окружает, но и само существование начинает им восприниматься либо как хаос, либо как абсурд.
Практически всегда так оно и есть: и хаос, и абсурд — все в наличии. Поэтому большинство людей ощущают себя потерянными в бурлящей стихии современной жизни, такой сложной и, самое главное, неочевидной.
Но та же жизнь сама создала для чувств и разума своеобразный защитный механизм от фатального величия радикальных ее преобразований: восприятию — и, соответственно, пониманию — человека доступна только какая-то часть картины, но не целое. Он и живет только в части существования, отведенного каждому из нас судьбой. Получается, что мы в неизбывных попытках понять, что же с нами и вокруг нас происходит, питаемся иллюзией доступности всеобщего смысла, принимая за общую панораму событий лишь их часть, возможно, ничтожную. Пребывая в отпущенном ему времени и в назначенном месте, человек в прямом смысле состоит только при части жизни.
Серия лирических стихотворений-сопричастностей «где стать, Лия?» является попыткой автора найти такую позицию для наблюдения, которая позволила бы со-единить увиденные разрозненные части воистину фантастической картины современности в некую целостность, доступную чувству и мысли…



Лариса Березовчук


прелюдия

Лия есть, здесь только Лия.
Нелюбимая, потому что старшая.
Ей предпочли молодости розовую луну.

Лия есть, здесь только Лия,
слабая глазами. Под бременем обычая и долга
даже не понять, как она любит.

Лия, Лия… Урок смирения
не выучен, потому что жажда есть. И разве можно
принять нехотение людское, если Он благоволит?

Ли я — это сослагательность настаивает.
Здесь ставят под дуло вопроса есть само.
Не защитить даже Ему.

Но кто судит?
Кто приговор выносит?
Как хочется хотя бы это увидеть, найдя нужное место…



1

Город переколоворотил твердь, воздух и воды.

Теперь чайкам не опуститься на городские свалки.
Но правильно стоять
между крылами на высоте, даже если
они бьются в истерике:
не прилепиться к земле-кормилице
— ее залило небесами.
Историку — там, внизу — этого не понять.
Сверху видно:
белыми островами накрыло
мегаполис Петербурга.
Смотришь сквозь призрачные горы
и валуны.
В чуть голубоватой прозрачности купаясь,
величественные, они как будто смеются,
вторя апрельскому солнцу
— насмешливому и холодному.
Над улицами, Невой белыми дирижаблями
айсберги плывут. Айсберги…



2

Айсберги плывут! Айсберги — твердые глыбы воды.

Но они почему-то не желают весною таять.
Грузными телами
раздвигая пространство, застывшие тролли
стаями перин медленно,
так медленно, дрейфуют на высоте
с высоты взора непонятной.
Вот Невский — от Мойки до Адмиралтейства — скрыт
простынею,
вот саваном укутан Летний Сад,
вот пелена мистерии
перевернутых стихий пала
на Университет и Биржу.
Охта — где ты?
Александро-Невская лавра, от озноба
дрожа, набросила льдистый плащ, став безголовой.
Как будто белые глаза
— разновеликие — опушены
ресницами застройки. Гигантских мертвецов застыл
взгляд. Ответит кто ему здесь?



3

Взгляд ответит. Кто ему здесь установит пределы?

В этом взбесившемся мире правду о нем могут постичь
только крылья птицы.
Вознесение вверх, полет и падение
— вот мера вещей, опыта
и разума. Я попрошу мой живой
ковер-самолет сесть вон на ту
пучеглазую гору. Что ей, со стадион
размером, вес
чайки с примостившейся пылинкой
человека? Дыхание
каверн морозит, мячи бликов
загоняет
солнце в ворота поднебесной пустоты. Там
их отбивает незримая длань, превращая
— уже внизу — на асфальте
в пламя холодного света. Оно
паутиной опутывает офорты деревьев,
заставляет окна вздыхать.



4

Заставляет окна вздыхать город, стремясь стыд свой скрыть.

Да, позорно, когда прокуренные нищетой стекла
превращаются в слизь
бронхов, а фасады домов затвердевают
— подобно легким старика —
в хрупко-черную амальгаму страха
и непонимания. Даже
риторика вопросов «за что?» и «почему»
не спасает:
утешительна, но не лекарство.
Желтеют лица, а тела
бремя прожитых лет сутулит,
и не греет
одежда, траченная молью прожорливых
годов, от счета которых так быстро устаешь
теперь. Колодец надежды
исчерпан до дна… Кто даст напиться?
Водонос до наживы охоч: последняя влага
— сто двадцать два ведра полны.



5

Сто двадцать два ведра полны, без права присвоены.

Горе, отчаянье, гнев магическими кристаллами
превратили воздух
в жизнедательную воду: пить, дайте омыть
иссохшее горло словом,
способным испепелять! Но драконы,
дышащие огнем, не живут
там, где мокро… где мокрицы вокруг… в мокроте…
И разверзлась
бездна морская над Петербургом.
Город-плац превратился в плач
— плащ великого Океана
— лоскут для слез,
которыми на закате человек свой путь
метит. Внизу — над зданиями — волны резвятся
игривыми барашками,
двоясь в золотом эхе завитков
на дворцов барочных фасадах. А небосвод теперь
— дно без иллюзий ковчега.



6

Дно без иллюзий. Ковчега никому не построить.

Некому — ведь новых Ноев уже не будет. Небеса
в безгласии твердо
и темно лежат. А прошлое пузырями
культуры лопается — шьет
по канве каналов золочеными
иглами шпилей, втыкая их
наперстками куполов, пенится узором
виадуков
в транспортных развязках. И все это
— воздух, пустота теперь, взвесь
морока и снов о равенстве.
Всеобщее
благоденствие — иллюзия, желанная
ложь. Есть только привычка терпеть. Есть только инстинкт
выживать. Коль воды везде
— дышать нечем, ходить негде, смотреть
— некуда. Пловцу для побега от смерти не нужен
смрад воздуха. Спасут фильтры.



интерлюдия 1

Лаван, Иаков, Лия, Рахиль, две служанки…

На одной стороне закон, запрещающий ослушание.
На другой — птицей бьется свободный выбор любви.
Одна лапка в силке зависти, вторая — снисхождения.

Бог приветит обиженных, а от обласканных отвернется,
соблюдая в суде равновесие чаш справедливости.
Рахиль долго будет неплодна, примет дитя служанки в подол.

У людей, пылающих волей, — наоборот. Еще никто
не подавился удачей, богатствами, властью
и удовольствиями! За мандрагору Лия купит ласки мужа.

Слепые не увидят огненных знаков высшего судьи.
Глухие не услышат грома окончательного приговора.
Слабые умом не выучат наизусть заповедей.

«По справедливости» — это от Бога, а «по любви» — от людей.



7

Смрад воздуха. Спасут фильтры — жабры. И окунайся!

Обитатели рек и морей, выброшенные волной
на берег, вынести
не могут незримого яда — прозрачного
и смертоносного. Это
воздух делит жизнь на твердые вещи
и мистерию не понятной
— никогда и никому — Идеи. А в воде
растворено
все, смешано до фьюджна атомов
— радеют, радуясь в свинге
жизни. О спасении молись,
коль на сполох
ударит звон колоколов катастрофы. И…
поплыло по Петербургу — спальным окраинам,
Центру — рыб — больших и малых
— миллион триста тысяч. Ни одной
старой, немощной иль увечной. Тело купается
в свободе морской стихии.



8

В свободе морской стихии рыбам не нужны дома.

Что телам с хвостами и плавниками уют квартиры,
комфортная мебель,
отопление, газ, холодильник, сервизы,
хрусталь и микроволновка?
Бесполезны метро и автобусы,
троллейбусы и электрички,
— все, за что нужно платить. Нет поликлиник,
очередей
в аптеках: для рыб лечиться — вздор. Их
здоровье стережет инстинкт
— облик бессмертия природы.
Мудрость ее
— все знает, не нуждаясь в трагедиях ума.
Рыбы выживут в мире после катастрофы:
с невесомого дна летит
вверх! вверх! планктон — осколки ценного
когда-то, сверкая памятью о дате, имени.
Здесь всех кормит Предание.



9

Здесь всех кормит предание «Учили предатели».

Эта еда полезна для тех, кто других неспособен
убить. Невозможность
мстить за ложь ведет к мутациям. И вместо глаз
у рыб вырастают цветы — нарциссы,
маки, хризантемы и георгины.
Лепестки — словно фасеточность,
На малом теле размер — подобно радару.
Хор окрасок
— долг Петербурга фотосинтезу
за невозможность под водой
выплакаться. Цветоочами
украшая
безмолвие, плывут рыбы над островами,
по которым гуляли. Петроградский, Елагин,
Новая Голландия и
Крестовский, Коломенский, Заячий
медленно — облаками воспоминаний — по небу
придонных сумерек текут.



10

Придонных сумерек текут струи. Ветер распада.

Мгла пузырится — как шампанское — весельем газов.
Легкое все здесь,
где обитают те, кто любят чужую плоть.
Если живой не осталось,
от ближнего оторвут, мертвечина
сойдет тоже. Гиены, грифы,
крокодилы и прочие трупоеды льнут
к бесценному
дну: там восемьсот тысяч пузырей
с воздухом. В них заперлась власть:
ей ведь тоже нужно дышать. Мир
для хищников
прежний. В законопаченных наглухо банках
дворцов, банков, казино, офисов, ночных клубов,
вилл и пентхаусов, сунув
от страха головы в мониторы
ноутбуков, в коконах глянцевой бумаги они
спасаются от потопа



11

Спасаются от потопа в руинах Петербурга.

Пируется после катастрофы сладко. Самочки здесь
телесами — жерди,
а волосом — насуслено-гладки. В гадкие
поддавки забавляются
знатные самцы с лицами подростков
в играх с газетно-экранными
сорванцами, уже объевшимися бизнес-
ритуалов,
молодыми, ранними, но рано
постаревшими. Хищники
— не люди. Хоть платье на Руси
украшалось
нелюдями гарусовым швом, а руки жег
им не бунчук — бунчак, и к суши ушки с Мэрилин
аукающей нюшки грел
блеск. Не бриллиантов. Просто
за Петербург, как встарь, расплатились снова серебром.
Хватило даже на Москву.



12

Хватило даже на Москву дрожжей: тесто бродит.

Закваска северной столицы зубаста на века.
Способность рвать, кусать,
хватать мы видим по пристрастию к картинам
из огня и арабескам
позолоты. Слышен фейерверков шик
в последнем пшике лампочки,
а пыл газовых свечей над тундрой
в полярной тьме
— всего лишь память любви к фантомам
блуждающих огней. Гниют
торфяники, затем горят, хоть
топь болота
тянет, как желанье, в зыбучие глубины,
где мягко, тихо, сонно. Курица-гермафродит
изображает петуха
— красного, набекрень гребень,
от боевитости тяжелый, распущен яркий хвост,
кукарекает, как хочет.



13

Кукарекает, как хочет, кочет, жадных не будит.

Курице самой клевать нравится, а не рыб кормить, их
беречь от напасти
— сорт «алчный». А зернышки — в пузыре с призраком
портика над колоннадой.
Щедры ампира пиры, гремят во всю
и на всю Балтию. Но на них
не приглашают других — их два миллиона
семьсот тысяч.
Немало… Что же с ними — не рыбами,
не трупоедами — стало?
Ведь у этих воздуха уже
нет, но еще
отобрать не успели последних — нищенских —
сто двадцать два ведра воды. Дно газовых атак
— занято, небо — как камень.
Между ними — свинцово-мрачные
воды. И не те еще годы, чтобы отчаянье
судорогой горло свело.



интерлюдия 2

Стать Лии, слабой глазами, в плодовитости чрева ее.

Созидать новую жизнь и копить ее благо
могут лишь те, кто без взаимности любит.
Закон — строгий страж воздаяний за жертву.

Не танцуй молодым месяцем, мой серп!
Не зовите, нивы, золотым приливом урожая!
Сбрасывайте, покорные волы, ярмо неволи!

Обоюдность пыла — и плещется через край
сосуд удовольствия. Это вино сладкое, но
даже память далеко потом будет бесплодна.

Что мне дума-забота о неведомом грядущем?
Зачем изнурять трудом и без того болезное тело?
Я хочу сегодня радоваться-жить, веселиться.
Закон и удовольствие всегда сражаются насмерть.
Только в битве каждый из них, доказывает,
что он — есть для людей в этом месте.

Победа любого из соперников узнается в волнах потопа.



14

Судорогой горло свело в крике: «Есть ноги. Где твердь?»

Когда хлынуло море, и мир начал меняться, горе взгляд
возносили. Туда,
только там спасение! Там осталась лента
пустого места, где — воздух
есть. Но человек вниз головой
долго стоять не сможет: разум, видать, сделал
мозг неженкой.
Он боится кувырков, кульбитов,
вывернутой наизнанку
жизни, зауми мира-с-конца.
Не уцепиться
людям за небо, оставшись людьми: слабеет
рук хватка, ноги — не лапки мухи — к небосводу
не прилипнуть. Надежнее
— на четырех. И чтобы потерять
даже память о способности думать: не осмыслять,
не рассуждать, не понимать.



15

Не рассуждать, не понимать — удел: тварь бессловесна.

Даже скот, хоть и неразумен, чувствует, что его ждет
бойня. Небосвода
шапито — безвидно, грязное, как танцпол. Но
разве, объевшись «экстези»,
это замечают? Под остинатность
рекламных соблазнов все алчут
спасения в куске подачки, чтоб чесали
загривок, вымя
помыли, по крупу прошлись скребком.
И макая в воды рога,
уши, гривы, не спрашивая,
почему нет
горизонта, постукивая копытами,
поскребывая когтями, под удары бича
помчалась живность — добрая,
полезная, преданная. Скачут
вверх ногами в новом цирке кони, коровы, овцы.
Глоток воздуха — дрессура.



16

Глоток воздуха… Дрессура доставляет блаженство.

Ну, разве домашнее зверье заботит, что где-то — там —
печалятся души
Бренне, Кваренги, Львова, Валлен-Деламота,
Растрелли? Даже фанатик
геометрии Леблон шевелится
прахом… Они ведь, созидая Питербурх,
творили на полуночных пустошах чудо
из камня в честь
человеческого восстания
против ничего. А город
— не собственность. Он — всех, потому
ничей. В мае
— белом, черемушном, соловьинотрелистом
обычно — теперь вонюче, зло и пузыристо
чавкают на дне каверны
BMW, фольксвагенов и тойот.
Ядовитый выхлоп сойдет за мед с барского стола
тем, кого стригут и доят.



17

Тем, кого стригут и доят, невдомек: нужно дышать.

Вдох назовут «глотком свободы». Для домашних животных
прав невелик выбор,
коль в уме и воле отказано: потреблять,
развлекаться, спариваться,
ну, и работать, работать, работать!
Раб — робот. Он должен мало спать,
есть и пить, ко ртам прикреплен обязательный бэдж
улыбки. Блеск
отбеленных жвачками челюстей.
Вы видели, как хохочет
мерин? Как одними глазами
преданный пес
смеется? Как обаятелен оскал овцы
в кудряшках? Как цинично трясет бородкой козел,
насмехаясь над коровой —
возвышенно-романтичной? Смотрят
полезные твари только вниз — на небодно, где пивом
играет, пенится роскошь.



18

Играет, пенится роскошь взрывоопасной магмой.

Что бестиарию непонятные тени, которые
наползают на свет?
Айсбергов нет в реестрах нового мира. Но
они — есть для катастрофы
пределом, плавают по закрывшему
ее колпаку как орбите.
Увидев такое сверху, ты — в смятении
и стыде — взор
отведешь. Пробудится способность
думать и плакать. А глыба
под тобой начинает дрожать,
струной звенеть,
вибрируя и пружиня. Рядом горы из льда
мощно — мегалитов танцем — качаются, затем
ныряют, куда-то носом
проваливаясь. Опасно: эти
айсберги — не место, чтоб на них человеку стоять.
Снова на крыло птицы. Взлет…



19

Снова на крыло. Птицы взлет — итоговый манускрипт.

Потому что опять катастрофа набирала ярость.
Айсберги стучали
каменными гостями в купол небосвода,
таранили его, весом
неизмеримым крошили. Падая
в воды, разгоняли стаи рыб, которые
рассыпались серебряными тире вразброс
от этого
гнева. Субмарины возмездия
вниз устремлялись сгустками
энергии разрушения.
Оралами,
ведомыми незримой могучей рукой, льды
вспарывали пузыри с драгоценным воздухом,
возвращая небу место
неба, земле — земли. Между ними —
воды. Айсберги, Божьи пахари на поле Петра!
Не забудьте: кто-то должен…



Постлюдия

Не забудьте: кто-то должен ведь обиходить нивы.
Нива — не пустое место, и на ней нужно стать,
осмотреться, помыслить ее дары и просторы.

Есть ли «здесь»?
Я ли есть?
Здесь ли я?

Или я еще там, на крылах, я летаю…
Льдом ли таю, видя все это…
Где-нибудь возможно ли «я»?

Там, где есть стать.
Где это? Где?
Я не знаю.

А вот Лия знает.

Санкт-Петербург
7-15 апреля 2005 года