АЛЕКСЕЙ КАЩЕЕВ
Москва
Москва
Я отлично помню, как я родился. Перевернутая вверх ногами акушерка протянула ко мне прорезиненные руки и неприветливо улыбнулась. Прутья моей детской кроватки были деревянными, и на третьей была щербинка. В год лобный родничок зарос костью.
Детский сад был желтого цвета, а варежки висели в рукавах на резинке — чтобы не терялись.
В третьем классе танки стреляли по Белому дому. На уроке литературы Татьяна Валерьевна включила телевизор со словами: "Какой тут Пушкин, когда такое происходит!" Так я решил стать филологом.
На даче мы с Мариной ходили на пляж. Мне было десять лет, а у нее были длинные ноги. Впоследствии встретились в метро.
Пошел с мамой на джазовый концерт. Дергал головой. 24 октября 98-го встретил на улице странного мужчину в головном уборе, похожем на колпак.
Больше его не встречал. Зато каждое утро на перекрестке у школы встречал толстяка с туберкулезным кашлем и потертым портфелем.
В Карпатах красивые рассветы и плохо мылится мыло. В городе Кемь портовая проститутка сказала мне, что я верю в Бога, но скрываю это. Я задумался.
Я стал врачом и купил скальпель за 110 рублей.
Вещи живут отдельной жизнью, и я с ужасом смотрю на чайную ложку, которая все это видела.
Вот, собственно, и все, что мне запомнилось. Да, еще я пишу стихи...
Детский сад был желтого цвета, а варежки висели в рукавах на резинке — чтобы не терялись.
В третьем классе танки стреляли по Белому дому. На уроке литературы Татьяна Валерьевна включила телевизор со словами: "Какой тут Пушкин, когда такое происходит!" Так я решил стать филологом.
На даче мы с Мариной ходили на пляж. Мне было десять лет, а у нее были длинные ноги. Впоследствии встретились в метро.
Пошел с мамой на джазовый концерт. Дергал головой. 24 октября 98-го встретил на улице странного мужчину в головном уборе, похожем на колпак.
Больше его не встречал. Зато каждое утро на перекрестке у школы встречал толстяка с туберкулезным кашлем и потертым портфелем.
В Карпатах красивые рассветы и плохо мылится мыло. В городе Кемь портовая проститутка сказала мне, что я верю в Бога, но скрываю это. Я задумался.
Я стал врачом и купил скальпель за 110 рублей.
Вещи живут отдельной жизнью, и я с ужасом смотрю на чайную ложку, которая все это видела.
Вот, собственно, и все, что мне запомнилось. Да, еще я пишу стихи...
ЛАБАРДАН-С!
* * *
* * *
Вся жизнь — пиар,
Все мы — электорат,
И Солнце тоже так себе светило.
Я — superstar,
И я почти что рад,
Что рассудил: "Судью всевышнего — на мыло!"
Вознесся выше я главою непокорной
Над чмом, правительством и шоколадкой "Мars",
И стал я геморроем тошнотворным,
Живущим на Олимпе между вас.
Мне так смешон ваш мир, тупой и праздный,
Где все лишь жалкие, убогие рабы,
Где нет различий меж оргазмом и маразмом
В развитии межклассовой борьбы.
Я брошу вам в лицо железный стих,
Слова и буквы сладостно коверкая.
Я вышел на подмостки. Гул затих.
Никого. Лишь разбитое зеркало...
Все мы — электорат,
И Солнце тоже так себе светило.
Я — superstar,
И я почти что рад,
Что рассудил: "Судью всевышнего — на мыло!"
Вознесся выше я главою непокорной
Над чмом, правительством и шоколадкой "Мars",
И стал я геморроем тошнотворным,
Живущим на Олимпе между вас.
Мне так смешон ваш мир, тупой и праздный,
Где все лишь жалкие, убогие рабы,
Где нет различий меж оргазмом и маразмом
В развитии межклассовой борьбы.
Я брошу вам в лицо железный стих,
Слова и буквы сладостно коверкая.
Я вышел на подмостки. Гул затих.
Никого. Лишь разбитое зеркало...
ЛИРИЧЕСКОЕ
Вчера на кухне таракана я поймал,
Поднял за ус его брезгливо над диваном.
Хотел убить... Но посмотрел в глаза
Он мне с укором странным и пространным.
Мне стало стыдно за поступок свой -
Как мог я обвинять его жестоко?
Качал он лишь печально головой,
Тряся своею бородой пророка.
И я сказал ему: "Прости, мой младший брат,
Я сам не раз нуждался в крошке хлеба.
Поверь, сегодня вечером я рад,
Что не убил тебя в порыве гнева".
Он не сказал мне ничего в ответ -
Я понял, что прощенья недостоин.
Не таракана предал я, о нет!
Я предал всех существ, живущих в горе.
Я посмотрел в его глаза тогда
И понял, что под корочкой хитина
Скрывается особая среда
Интеллигентного печального мужчины.
Кому он нужен, коль позволил я
Себе предать его, унизить даже!
И горьких слез раскаянья струя
К глазам моим нахлынула сейчас же.
Я, мягко опустив его на стол,
Сказал: "Иди", перекрестил на счастье,
А он ко мне несмело подошел
И всхлипнул радостно, у времени во власти.
И он расплакался, а вслед за ним — и я,
И мы сидели до утра, рыдая,
Как маленькая дружная семья,
Как тараканов маленькая стая...
Поднял за ус его брезгливо над диваном.
Хотел убить... Но посмотрел в глаза
Он мне с укором странным и пространным.
Мне стало стыдно за поступок свой -
Как мог я обвинять его жестоко?
Качал он лишь печально головой,
Тряся своею бородой пророка.
И я сказал ему: "Прости, мой младший брат,
Я сам не раз нуждался в крошке хлеба.
Поверь, сегодня вечером я рад,
Что не убил тебя в порыве гнева".
Он не сказал мне ничего в ответ -
Я понял, что прощенья недостоин.
Не таракана предал я, о нет!
Я предал всех существ, живущих в горе.
Я посмотрел в его глаза тогда
И понял, что под корочкой хитина
Скрывается особая среда
Интеллигентного печального мужчины.
Кому он нужен, коль позволил я
Себе предать его, унизить даже!
И горьких слез раскаянья струя
К глазам моим нахлынула сейчас же.
Я, мягко опустив его на стол,
Сказал: "Иди", перекрестил на счастье,
А он ко мне несмело подошел
И всхлипнул радостно, у времени во власти.
И он расплакался, а вслед за ним — и я,
И мы сидели до утра, рыдая,
Как маленькая дружная семья,
Как тараканов маленькая стая...
* * *
Собираю камни — и бросаю камни,
Просто так, беззлобно и негрубо.
Может быть, кому-то выбью стекла,
Может, попаду кому-то в зубы.
Говорю с камнями — и они мне
Отвечают весело и четко
И летят в далекие пространства,
Разбивая чьи-то подбородки.
Я люблю страну мою родную,
Я люблю людей, собак и кошек
И не в них бросаю эти камни,
Так как я в душе вполне хороший.
Там, вдали, почти у горизонта,
Кто-то в белом над толпой витает.
Это, видно, мой священный ангел -
Я никак в него не попадаю.
Просто так, беззлобно и негрубо.
Может быть, кому-то выбью стекла,
Может, попаду кому-то в зубы.
Говорю с камнями — и они мне
Отвечают весело и четко
И летят в далекие пространства,
Разбивая чьи-то подбородки.
Я люблю страну мою родную,
Я люблю людей, собак и кошек
И не в них бросаю эти камни,
Так как я в душе вполне хороший.
Там, вдали, почти у горизонта,
Кто-то в белом над толпой витает.
Это, видно, мой священный ангел -
Я никак в него не попадаю.
* * *
Одиссей возвратился, пространством и временем полный.
О. Мандельштам
О. Мандельштам
Выхожу один я на дорогу,
На простой провинциальный тракт,
Где любая трещина убога,
Что уже вполне известный факт.
Тут романтика российского Прованса:
Отощавшие коровы за рекой,
За коровами — початое пространство,
Закрома страны моей родной.
Это днем, а ночью только темень,
Горизонт, Полярная звезда.
Но я знаю: есть шаги и время,
И за лесом где-то поезда.
Если так идти во тьме промозглой,
От холодной сырости сопя,
То я должен рано или поздно
На дороге повстречать себя.
И с собою выпью я немного,
И я буду спрашивать опять:
"Что ты делаешь на этой вот дороге?" -
И не буду знать, что отвечать.
Мой попутчик будет многословен,
Скажет правду о моей судьбе,
И я буду только хмурить брови,
Так как трудно спорить о себе.
А когда с пурпурными перстами
Встанет Эос, обагрив восток,
То увижу я прозревшими глазами,
Что попутчик — местный мужичок.
Он небрит, и изо рта воняет,
Говорит с похмельной хрипотцой.
"Где Итака-то, отец?" — "Да бес их знает,
Хде-то тут..." — и машет головой.
На простой провинциальный тракт,
Где любая трещина убога,
Что уже вполне известный факт.
Тут романтика российского Прованса:
Отощавшие коровы за рекой,
За коровами — початое пространство,
Закрома страны моей родной.
Это днем, а ночью только темень,
Горизонт, Полярная звезда.
Но я знаю: есть шаги и время,
И за лесом где-то поезда.
Если так идти во тьме промозглой,
От холодной сырости сопя,
То я должен рано или поздно
На дороге повстречать себя.
И с собою выпью я немного,
И я буду спрашивать опять:
"Что ты делаешь на этой вот дороге?" -
И не буду знать, что отвечать.
Мой попутчик будет многословен,
Скажет правду о моей судьбе,
И я буду только хмурить брови,
Так как трудно спорить о себе.
А когда с пурпурными перстами
Встанет Эос, обагрив восток,
То увижу я прозревшими глазами,
Что попутчик — местный мужичок.
Он небрит, и изо рта воняет,
Говорит с похмельной хрипотцой.
"Где Итака-то, отец?" — "Да бес их знает,
Хде-то тут..." — и машет головой.
* * *
Ты почти что Бэтмен, и зубы белые,
Так как чистишь их пастой с запахом мяты,
Ты везде и всегда, и красивое тело
Отличает тебя от прохожих помятых.
Ты родился и жил в этом мире засаленном
И работал в НИИ Москвы или Винницы
Маркса-Энгельса-Ленина-Сталина-
Гитлера-Гиммлера-Мюллера-Штирлица.
Ослабляя свою неуемную прыть,
Ты присел на дороге из хаоса в лень.
Только жаль, что почти разучился любить,
Говорить. И читать. И отбрасывать тень.
Так как чистишь их пастой с запахом мяты,
Ты везде и всегда, и красивое тело
Отличает тебя от прохожих помятых.
Ты родился и жил в этом мире засаленном
И работал в НИИ Москвы или Винницы
Маркса-Энгельса-Ленина-Сталина-
Гитлера-Гиммлера-Мюллера-Штирлица.
Ослабляя свою неуемную прыть,
Ты присел на дороге из хаоса в лень.
Только жаль, что почти разучился любить,
Говорить. И читать. И отбрасывать тень.
* * *
А там,
В конце тоннеля — свет.
И монологи в бесконечность,
И дважды два — четыре, нет,
Скорее пять. И даже десять.
Там вечный клев и вечный кайф,
Лежишь на солнце, пьешь текилу,
И каждой твари там по паре,
Не исключая и меня,
А там,
В конце тоннеля, — свет
И пахнет морем и сиренью,
Там каждый верит ни во что
И даже ни во что не верит.
Там можно плакать и смеяться,
И в каждом встречном магазине
Купить себе немного солнца
В пузатой трехлитровой банке
И пить его, глотая жадно,
Ногтем сдирая этикетку
И наблюдая в струйках солнца
Свое кривое отраженье,
И все там будет хорошо,
И даже мира будет мало,
Чапаев целым доплывет,
И Штирлиц избежит провала...
А там,
В конце тоннеля, — свет
Над мертвой и безмолвной чащей
И слабоумный старый дед,
Упорно с кем-то говорящий...
В конце тоннеля — свет.
И монологи в бесконечность,
И дважды два — четыре, нет,
Скорее пять. И даже десять.
Там вечный клев и вечный кайф,
Лежишь на солнце, пьешь текилу,
И каждой твари там по паре,
Не исключая и меня,
А там,
В конце тоннеля, — свет
И пахнет морем и сиренью,
Там каждый верит ни во что
И даже ни во что не верит.
Там можно плакать и смеяться,
И в каждом встречном магазине
Купить себе немного солнца
В пузатой трехлитровой банке
И пить его, глотая жадно,
Ногтем сдирая этикетку
И наблюдая в струйках солнца
Свое кривое отраженье,
И все там будет хорошо,
И даже мира будет мало,
Чапаев целым доплывет,
И Штирлиц избежит провала...
А там,
В конце тоннеля, — свет
Над мертвой и безмолвной чащей
И слабоумный старый дед,
Упорно с кем-то говорящий...
ФАСЕТОЧНОЕ ЗРЕНИЕ
Каждый глазок воспринимает часть
предмета; из суммы складывается общая картина.
Ярыгин С. "Биология для поступающих в вузы"
предмета; из суммы складывается общая картина.
Ярыгин С. "Биология для поступающих в вузы"
На тощей облезлой скамейке
В районе метро "Парк Культуры"
Сижу в ожидании лета
И вижу такую картину:
Две девушки в ситцевых юбках
Идут в направлении рощи.
Их волосы русого цвета
(Возможно, две девушки-сестры).
Скучающий бомж на скамейке
Сосет из бутылочки пиво.
Наверное, "Балтика третья" -
Наклейку не очень-то видно.
А слева на желтой скамейке
Ребенок играет с машинкой.
Я вижу достаточно четко:
Машинка зеленого цвета.
Как много я мог бы сказать,
Рифмуя все эти явленья,
Как много я мог бы отметить,
Связав их единой чертою.
Но в этом не вижу резона,
Поскольку хороший читатель,
Не веря в бессмысленность текста,
Додумает связь за поэта.
В районе метро "Парк Культуры"
Сижу в ожидании лета
И вижу такую картину:
Две девушки в ситцевых юбках
Идут в направлении рощи.
Их волосы русого цвета
(Возможно, две девушки-сестры).
Скучающий бомж на скамейке
Сосет из бутылочки пиво.
Наверное, "Балтика третья" -
Наклейку не очень-то видно.
А слева на желтой скамейке
Ребенок играет с машинкой.
Я вижу достаточно четко:
Машинка зеленого цвета.
Как много я мог бы сказать,
Рифмуя все эти явленья,
Как много я мог бы отметить,
Связав их единой чертою.
Но в этом не вижу резона,
Поскольку хороший читатель,
Не веря в бессмысленность текста,
Додумает связь за поэта.
* * *
Шесть шагов меж облаком и мною.
Я стою, промокший и глухой,
И костюм армейского покроя
Расплывается дождливою строкой.
Подо мной глухое постоянство
Зеленеющей нескошенной тайги,
Мареватое бессонное пространство,
Где еще слышны мои шаги.
Этот звук все холодней и тише,
Угасает где-то вдалеке,
И в лицо туманной массой дышат
Облака, зависшие в пике.
Здесь так трудно шевелить губами -
Всякий смысл вызывает страх,
И слова пугливыми зверьками
Расползаются по трещинам в камнях.
Шесть шагов — разменная монета
За повисший в воздухе полет.
Я вошел в задумчивую Лету,
Не найдя в ней перехода вброд...
Я стою, промокший и глухой,
И костюм армейского покроя
Расплывается дождливою строкой.
Подо мной глухое постоянство
Зеленеющей нескошенной тайги,
Мареватое бессонное пространство,
Где еще слышны мои шаги.
Этот звук все холодней и тише,
Угасает где-то вдалеке,
И в лицо туманной массой дышат
Облака, зависшие в пике.
Здесь так трудно шевелить губами -
Всякий смысл вызывает страх,
И слова пугливыми зверьками
Расползаются по трещинам в камнях.
Шесть шагов — разменная монета
За повисший в воздухе полет.
Я вошел в задумчивую Лету,
Не найдя в ней перехода вброд...
* * *
Мне кажется, завтра дядя Вася -
Маляр, дворник и сторож немного -
Выйдет в подштанниках небо красить,
В майке и шлепанцах на босу ногу,
Выкрасит небо желтою краской,
Утвержденной Минздравом и номером ГОСТа,
Вытрет пыль с бутафорской лаской,
Поправит картонные месяц и звезды
И уйдет, напевая о мирном труде,
Направляясь к зеленому тихому морю,
Снимет шлепки свои и пойдет по воде
В нимбе и с крыльями за спиною.
Маляр, дворник и сторож немного -
Выйдет в подштанниках небо красить,
В майке и шлепанцах на босу ногу,
Выкрасит небо желтою краской,
Утвержденной Минздравом и номером ГОСТа,
Вытрет пыль с бутафорской лаской,
Поправит картонные месяц и звезды
И уйдет, напевая о мирном труде,
Направляясь к зеленому тихому морю,
Снимет шлепки свои и пойдет по воде
В нимбе и с крыльями за спиною.
* * *
Я стену думал сделать
Объектом для стиха,
Как образ совершенства:
Без всякого греха.
Искал, искал мораль в ней,
Искал святую мощь...
Стена стояла прямо,
Как древовидный хвощ.
Я тратил силу Музы,
Я исписал перо,
А ей — хоть стой, хоть падай,
Ну, в общем, все равно.
И плюнул я в досаде,
И бросил я писать,
Хотя сюжет для рифмы
И в урне можно взять.
Но раз она не хочет,
Так ладно, пусть живет,
Ведь под лежачий камень
И Муза не течет!
Объектом для стиха,
Как образ совершенства:
Без всякого греха.
Искал, искал мораль в ней,
Искал святую мощь...
Стена стояла прямо,
Как древовидный хвощ.
Я тратил силу Музы,
Я исписал перо,
А ей — хоть стой, хоть падай,
Ну, в общем, все равно.
И плюнул я в досаде,
И бросил я писать,
Хотя сюжет для рифмы
И в урне можно взять.
Но раз она не хочет,
Так ладно, пусть живет,
Ведь под лежачий камень
И Муза не течет!