Жизнь паруса свои тихо полощет
В мутной водичке, и ход ее полон
Лишь переходом на станции площадь
Той революции, с запахом школы.
Стук-перестук — электрический поезд —
Так выезжает, как будто рвет ленту,
И ты в вагоне стоишь, изготовясь,
Как будто последуют апплодисменты,
Только ты выйдешь. Выходишь, а сцена
Гулом полна и залита огнями.
Строем проходит массовка, нацелясь
На переход, и тебя обгоняют
Бабки с тележками. Дрогнули рельсы —
Новая партия лиц на подходе.
О, это дивная, странная пьеса:
В ней ничего не происходит.
Только на рельсах стоят и кружатся,
Как бы застывшие дни и недели.
Только порою тисками зажата,
Водоворотом отброшена — где я —
Вдруг прижимаешься ты к постаменту:
Сверху решительно смотрит и прямо
Бронзовый Петька и ствол пистолета
Тычет в плечо, намекая на драму.

Когда умру, и тлен коснется нежно
Сначала выступов, немного позже впадин
Того, что называлось мною прежде,
Но там ненужного: там не глядят, не гладят —
О, так ли буду я, любезны сестры,
Себя ценить, себе рисуя маску,
И малевать глазищи, пачкать простынь,
Как бабочка ночная, черной краской.
И буду ли у встречных я канючить:
Ну, расскажи меня и дай мне имя,
Заглядывать в глаза, где буду лучше —
Того любить и не смотреть своими...
Китайский шелк, тирийские одежды
Для пышных похорон сгодятся разве...
Жалею только, что свечою между
Чужих ладоней в православный праздник
В церквушке самой маленькой и темной
Мне там гореть, а рук твоих не помнить.

1
И нежный друг становится грубее.
Не ищет губ и не находит ноты,
С какой пропеть мне лавр, и мирт, и нимб.
За ним, живым, иду, как Ниобея,
За ним, в слезах, я замужем за ним.
За то, что женщина, нельзя играть мне
В огромном вашем круглом, синем шаре —
Не мальчик в маске, не обряженный юнец,
Я не сестра вам, сорок тысяч братьев, —
Сама люблю, таких и чисел нет.
Но мой герой, он из другой пиесы.
Там тоже похоронный марш в итоге,
Но перед тем — мой лавр кипит в борще,
И прорывает трубы, нужен слесарь,
В финале трупы. Как и не жили вообще.

2
За что Офелии судьба
Чужою смертью гибнуть?
Не осенить венками лба
И плыть свой путь, нет, ибо
Впустила внутрь голова
Из трубки телефонной
Твой яд — слова, слова, слова,
И сладкий, и тлетворный...

Отшумели уже времена,
Когда утром вставала страна,
Было утро в воздушном потоке
Серебристым и легким, и тонким
Колесом на ВДНХ.
И когда умирали в верхах
Настоящие люди, герои,
Неприметные в общей крови,
На постах завов и замов
В тишине кабинетов и залов…
И едва отшумели, прошли,
Как уже глядя вдаль издали
Желторотый юнец, хоть и поздно,
Прозревает, однако же, грозно,
Как страшна, как страшна та свобода,
Что на наши выпала годы,
Что она нам пустой коробок,
Лагерь, камера, газа глоток.

Есть город — он не оправился и посейчас
От бывшей полвека назад схватки с врагом.
Бетонная женщина грозно глядит кругом,
С капелькой крови на кончике своего меча.
Кажется, это она возвела из руин
Прямоугольники с окнами взмахом руки
Вместо резных теремов, кружевных покрывал,
Ажурных оград, кулебяк и любви Катерин.
Прежняя Волга недоуменно глядит,
Как обернувшись на город, разинув рот,
Как полоумная, все призывает народ,
Серое войско свое… Куда?! Ни один
Из бетонной коробки, автобусных пыльных окон
Не дотянется взглядом до искаженного лика.
Почему она здесь и откуда, не помнит никто,
Как к городской сумасшедшей к ней все привыкли…