Зима. Рябины в поцелуях
и в клочьях сорванных рубах.
От неуёмных «аллилуйя»
солёный привкус на губах.

Распахивай глаза пошире.
Пригубливай весь окоём.
К зиме, неслыханной транжире,
с бездонным подходи кулём.

Все доверху набьёт зазоры
таёжным серебром своим
за эти любящие взоры,
за верность снам ее святым.

Тем снам, в которых крины елей
сусалью маковиц горят,
а в небе над страной метелей
венчальный служится обряд.

Настанет день, над этой чащей
для поцелуев неземных,
как над красавицею спящей,
желанный склонится Жених.

Любуясь до сердечных колик
березовых сияньем люстр,
зима, в тебе прозрел я облик
той, за которую молюсь.

Как бы встать мне до свету, до зари,
пробудиться духом до петуха,
разогнувшись в-три-жива, раза три
самому прогаркаться с-подо мха.
Как бы в самый ранний и верный час
подсобраться духом бы всем к тому,
чтоб за лета многая да хоть раз,
хоть бы раз убраться в своём дому.
Чтоб распутать долгие рукава,
засучить сучёные по плечо,
разобрать наломанные дрова,
разогнать ползучее паучьё,
промести все комнаты, все углы,
срамоту повыгрести за порог,
перемыть-продраить столы-полы,
вшей да блох повычесать из порток.
Как бы взяться ладно за этот гуж,
изловчиться с правильной встать ноги.
Как бы выдюжить, ибо гуж — не куш.
Помоги мне, Господи, помоги!
Окати студёною из ведра,
кипяточком, что ли, ошпарь в котлу!…
На дворе трава, на дыре дыра,
да мочало мокрое на колу.

Что для нас такое «воля»?
Широта ли чиста поля?
Тройки? Пьяные разгулы?
Кулаки благая доля
почесать о чьи-то скулы?

В этой воле — по Завету —
ничего благого нету.
Но за волю б мы за эту
дали б жару всему свету.

По высокой траве, в буезлачье по пояс,
я по полю бреду, о пути беспокоясь,
будто сбился с тропы или попросту спьяну
сиганул наугад по глухому бурьяну.
Как же так занесло меня в это беспутье?
Я ли это блужу, словеса толча в ступе?
Я ль плутаю среди травяных этих дебрей,
увязая в сетях переплетшихся стеблей?
Эх, махнуть бы теперь через поле до дома
напрямик, да окрестность совсем не знакома.
И былинной не видно конца этой пуще,
а трава под ногами — всё выше и гуще.

Душа пуста, как роща в октябре.
Наги её натруженные ветви.
Они отдали всё, добром приветив
весь мир, покуда были при добре.
Опустошённость, пустота парят,
царят и правят в мире этом ныне.
Как в поле, поло, пусто, как в пустыне,
хоть выводи пустынность на парад.
Листва сплыла. А без неё, ответь,
пернатых сонмище куда приткнётся?
И вот таращатся пустые гнёзда
глазницами в небес пустую твердь.
И роще, кажется, то бишь душе,
оставшейся одной и неглиже,
самой, наверное, пора б уже
стать на крыло, не брезгуя клише.

Не швец, не жнец, не в дуду игрец,
и до жизни не рвач, не хват,
волоку, как могу, невеликий свой крест,
знать, для большего хлипковат.
Да и где мне переться на лобный холм,
где корячиться на кресте?
Чай, без нас свято место не застится мхом,
не погрязнет, чай, во грясе.
Погоди-ка, да ладно ли баю я?
Неспроста же зудит внутрях
ох души несогласныя моея:
дух-то, чай, ещё не одрях!
Сдуру ль тянет на строгий его обет
или по миру пёхом с сумой?
Как те камни, вотще ли душа вопиет
о себе же к себе самой?