АЛЕКСАНДР ДЬЯЧКОВ
Екатеринбург
Екатеринбург
Родился я в Казахстане, в городе Усть-Каменогорске в 1982 году. Учился в школе, а потом и в лицее, правда, физико-математическом.
В начале девяностых, когда Казахстан из союзной республики превратился в независимое государство, – наша семья переехала на Урал, так что оканчивал школу я уже в Екатеринбурге. Ходил в фотокружок, на психологию, сочинял плохие песни для группы «1984» и сам же их пел… Но победил театр. В 1999 году поступил в Екатеринбургский государственный театральный институт. Играл в «Трёх сёстрах» – Федотика, в «Лестничной клетке» – Славу. Но института так и не закончил. Зимой 2003 года послал подборку стихов в Москву, в Литературный институт. Сейчас студент Литературного, живу в общежитие. Работал грузчиком, дворником, машинистом сцены во МХАТе им. Горького. Поэтические ориентиры – Николай Некрасов, Осип Мандельштам, Александр Ерёменко. В 2004 году в Екатеринбурге вышла книга стихотворений.
В начале девяностых, когда Казахстан из союзной республики превратился в независимое государство, – наша семья переехала на Урал, так что оканчивал школу я уже в Екатеринбурге. Ходил в фотокружок, на психологию, сочинял плохие песни для группы «1984» и сам же их пел… Но победил театр. В 1999 году поступил в Екатеринбургский государственный театральный институт. Играл в «Трёх сёстрах» – Федотика, в «Лестничной клетке» – Славу. Но института так и не закончил. Зимой 2003 года послал подборку стихов в Москву, в Литературный институт. Сейчас студент Литературного, живу в общежитие. Работал грузчиком, дворником, машинистом сцены во МХАТе им. Горького. Поэтические ориентиры – Николай Некрасов, Осип Мандельштам, Александр Ерёменко. В 2004 году в Екатеринбурге вышла книга стихотворений.
ВЕРТОЛЁТИК
ОТКРЫТКА С ВИДОМ НА УРАЛМАШ
ОТКРЫТКА С ВИДОМ НА УРАЛМАШ
1.
Разряжён осенний воздух.
Разрешён во весь экранчик.
В эту осень глупый мальчик
сам собою неопознан.
И чем глубже входит осень,
тем его слабее целкость.
Утром из метеоцентра
сообщали: «Минус восемь…»
Он ползёт почти вслепую
сквозь дворы и переулки,
мимо садика и дурки,
прямо через проходную.
До разрушенного цеха,
где поют и матерятся.
Отрезать фрезой полпальца,
а потом в больничку ехать…
2.
Низкое небо – такое, что даже
трубы – окурки впритык не дымят.
Хмурые кубики пятиэтажек
брошены ветром о землю плашмя.
Низкие люди. Такие же души.
В полости рта вырастают грибы.
Им не прижиться на суженной суше –
кабы абы… да не кабы о быт
вдребезги бились и морды, и стёкла,
и… если б лодки, а то – пустяки:
вместо кровяки – варёная свёкла,
чёрных и жгучих – дверные глазки!
Разряжён осенний воздух.
Разрешён во весь экранчик.
В эту осень глупый мальчик
сам собою неопознан.
И чем глубже входит осень,
тем его слабее целкость.
Утром из метеоцентра
сообщали: «Минус восемь…»
Он ползёт почти вслепую
сквозь дворы и переулки,
мимо садика и дурки,
прямо через проходную.
До разрушенного цеха,
где поют и матерятся.
Отрезать фрезой полпальца,
а потом в больничку ехать…
2.
Низкое небо – такое, что даже
трубы – окурки впритык не дымят.
Хмурые кубики пятиэтажек
брошены ветром о землю плашмя.
Низкие люди. Такие же души.
В полости рта вырастают грибы.
Им не прижиться на суженной суше –
кабы абы… да не кабы о быт
вдребезги бились и морды, и стёкла,
и… если б лодки, а то – пустяки:
вместо кровяки – варёная свёкла,
чёрных и жгучих – дверные глазки!
ЭЛЕГИЯ
В. Неустроеву
То не лицей справляет годовщину,
и не черпак приходит в дедовщину,
и не октябрь мокнет с новой силой,
то я не плачу над твоей могилой.
Не то чтобы мне очи иссушили
все те, что за тобою поспешили,
кто как умел до станции конечной
автобуса. Не то чтобы, конечно,
я позабыл о наших бедах славных –
всё дело в том, что мы теперь на равных!
Как ворон ворону не выбьет клювом глаза,
так труп о трупе не заплачет: «Бразе,
почто мой полноцвет под «Виш ю вере хере»
ничтоже ты сумняшеся похерил?»
Я над землёй, ты – под, а что в итоге?
Меж нами разница единственно в предлоге.
Предлоге, поводе – распасться, раствориться
в тебе, в себе, в земле, в просторах ситца…
и не черпак приходит в дедовщину,
и не октябрь мокнет с новой силой,
то я не плачу над твоей могилой.
Не то чтобы мне очи иссушили
все те, что за тобою поспешили,
кто как умел до станции конечной
автобуса. Не то чтобы, конечно,
я позабыл о наших бедах славных –
всё дело в том, что мы теперь на равных!
Как ворон ворону не выбьет клювом глаза,
так труп о трупе не заплачет: «Бразе,
почто мой полноцвет под «Виш ю вере хере»
ничтоже ты сумняшеся похерил?»
Я над землёй, ты – под, а что в итоге?
Меж нами разница единственно в предлоге.
Предлоге, поводе – распасться, раствориться
в тебе, в себе, в земле, в просторах ситца…
ЧИТАЮ МАНДЕЛЬШТАМА
Переведи-ка дух
и начинай сначала,
но медленно и вслух.
Чтоб каждая строка,
возникнув, зазвучала,
пусть тон твой будет сух.
Ты только там, где в брег –
пустого бьётся рифма,
«размачивай» разбег
и сам услышишь, как
из раковины Мифа
задышит человек.
Не море без греха
с подобной амплитудой,
не глупая уха,
а щегловитый Ка
с хронической простудой,
в ком лёгкие-меха
надуты, налиты
свинцовым никотином
до вязкой густоты,
из-за которой так
стихи его близки нам,
как будто это ты,
болезненно ища,
вдруг обретаешь выход.
Сквозь фиксочку свища
ты сам – его строка,
всегда предсмертный выдох
на «эс», на «ша», на «ща»…
и начинай сначала,
но медленно и вслух.
Чтоб каждая строка,
возникнув, зазвучала,
пусть тон твой будет сух.
Ты только там, где в брег –
пустого бьётся рифма,
«размачивай» разбег
и сам услышишь, как
из раковины Мифа
задышит человек.
Не море без греха
с подобной амплитудой,
не глупая уха,
а щегловитый Ка
с хронической простудой,
в ком лёгкие-меха
надуты, налиты
свинцовым никотином
до вязкой густоты,
из-за которой так
стихи его близки нам,
как будто это ты,
болезненно ища,
вдруг обретаешь выход.
Сквозь фиксочку свища
ты сам – его строка,
всегда предсмертный выдох
на «эс», на «ша», на «ща»…
* * *
Сон как сахар целиком
тает в чае дня,
в чёрном чае с молоком
неба, для меня
разведённом неспроста
(я-то знаю, кем),
чтобы, и совсем устав,
опустев совсем,
я на серый городской
снег, заварку дня
харкал, заслонясь рукой,
плакал: «Во фигня»,
а потом опять глядел
в небо-молоко
и по-новой жить хотел –
низко, высоко…
тает в чае дня,
в чёрном чае с молоком
неба, для меня
разведённом неспроста
(я-то знаю, кем),
чтобы, и совсем устав,
опустев совсем,
я на серый городской
снег, заварку дня
харкал, заслонясь рукой,
плакал: «Во фигня»,
а потом опять глядел
в небо-молоко
и по-новой жить хотел –
низко, высоко…
* * *
А. В. Ерёменко
Я вижу дерево. И я
Предполагаю, это ветры
листву развеяли, а ветви
сломали все. И что меня
как током бьёт – не понимаю.
Я параллель не провожу.
Не сравниваю. Не сужу.
Мораль и ту не высекаю!
Но я увидел и скажу
еще – вот дерево, и ветры
листву развеяли, а ветви
сломали все, как погляжу…
Предполагаю, это ветры
листву развеяли, а ветви
сломали все. И что меня
как током бьёт – не понимаю.
Я параллель не провожу.
Не сравниваю. Не сужу.
Мораль и ту не высекаю!
Но я увидел и скажу
еще – вот дерево, и ветры
листву развеяли, а ветви
сломали все, как погляжу…
* * *
Марусе
По гематогеновой дорожке
я, бухнув, пересекаю сад –
вертолётик, почка и серёжки
на ладони рядышком лежат.
У меня сегодня день получки,
у тебя – рождения, и вот
я на непроколотые ушки
подобрал серёжки – идиот!
А вот эту масляную почку
я за бабки загоню врачам,
чтоб от голодухи на заочку
не переводиться по ночам.
Ну, а если в жизненном пролёте
места не окажется двоим,
мы с тобой на этот вертолётик
сядем и отсюда улетим.
я, бухнув, пересекаю сад –
вертолётик, почка и серёжки
на ладони рядышком лежат.
У меня сегодня день получки,
у тебя – рождения, и вот
я на непроколотые ушки
подобрал серёжки – идиот!
А вот эту масляную почку
я за бабки загоню врачам,
чтоб от голодухи на заочку
не переводиться по ночам.
Ну, а если в жизненном пролёте
места не окажется двоим,
мы с тобой на этот вертолётик
сядем и отсюда улетим.
* * *
Жизнь пройдёт как кровь из носа…
Но опять какой-то чел
вставит жирный знак вопроса
там, где надо бы пробел…
Но опять какой-то чел
вставит жирный знак вопроса
там, где надо бы пробел…