В переулке не съели меня заборы,
вот и радость моя вся – к цепям собачьим.
Много надо ли? Вырос бы только город,
чтоб оставить не страшно… Пока же плачем
мы еще друг в дружку, в одежку, в доску,
мы еще свои
                           не сносили камни.
Вот и дом родительский. Как занозку
извлекла я гвоздик, вздохнули ставни,
заплясали груша и тополиха,
и взлетела радостная собака,
вскрикнул папа, ударился в стенку бака
битый ковш. И я выросла
                                           тихо-тихо.

Этот город – кому он нужен? –
полурухнувших чёрных кружев,
вечно вспоротых тротуаров.
Он острожным еще простужен –
весь во льду да в бреду пожаров,
да в поту воробьиных лужиц.
То терпимо ему, то хуже –
от нахлынувшего трамвая
дрожь всей улицей переживая.

1
Наверно, это январю
фонарь кивает онемело:
да-да, нет-нет. Снег к фонарю
вдруг подлетев, офонарело
несется дальше. Говорю
как после комы, неумело.

2
Фонарь – дрожащий огонек.
России бросовый сценарий.
Да разве кто-то что-то смог
здесь сделать? Вот пассионарий
поджег коммерческий ларек,
чтоб рядом выстроить солярий.

3
Наверно, вслушиваясь в Русь,
в ее тяжелые качели,
фонарный скрип и снежный хруст,
на самом дне, на самом деле,
я в чем-то главном разберусь,
чего мы слышать не хотели.

4
Русь. Родина. Россия. Ру.
Ни веры, ни родных, ни друга.
Бреду, как дура, по двору.
Хвостом захлестывает вьюга.
Гадаю: до утра умру
иль выведу себя из круга?

Слова легки. Но неподъемен стыд.
И тот, кто в сердце промолчит
и не сорвется на стихи
до времени, тот в сентябре
сорвет пылающий ранет,
реальный, разнобокий. Нет,
он подождет... Уже хрустит
на том единственном дворе
снег первый, в детстве, в ноябре,
и мама в валенках идет.
И жизнь идет к концу и год.
И он чего-то там чертит, –
судьбой, как шерстью, меховит –
рукой ослабшей, в декабре –
шесть черных точек, три тире –
как выдох-вдох-и-выдох – монолит,
ведь каждый в будущем забыт.

… и не спасет ни ремесло словесное
и ни добро, творимое без умысла,
поскольку неизвестен Божий промысел.
А в небе боль индиговая выросла,
и дико как-то движутся прохожие,
и город беспокойно новогодится.
Пройти, проплыть по этой людной улице,
которая в историю торопится,
все остальное – сущая безделица.

Словно взбивает бабочка
словно подушку воздуха,
тут же в нее падает:
мягко ли ей? – охает.
Лапками правит складочку
у лепестка. Надо ли?
Надо ли жизнь жесткую
так обживать нежностью –
до смерти и без роздыха?
Ах ты, душа, бедная!

Как будто вырубили звук
в ковчеге старого трамвая,
когда мой город вдруг
                                          промок,
и слайды плыли в тишине
(сплетенье мулине – Ван Гог):
машинная возня, испуг
ленивый,
                    зонтики взрывая,
бежали люди как во сне –
шел свет и ливень.
                             Кто спасен,
тот оглушен своей удачей,
оставлен…
                          «Посмотри, во всем
(нам машет плавниками ставень,
нам водоросли – провода) –
немая началась вода», –
сосед мой говорит и плачет,
а я не слышу,
                           как всегда.

А мы в каком-то дантовском лесу
осели и притихли понемногу,
как листья после ветра – на дорогу,
и вот сидим теперь… лицом к лицу.

И мне плевать, что я не донесу
саму себя ни к холмному порогу,
ни к выросшему за спиною логу,
а так вот и останусь… на весу.

Мы собственную жизнь не узнаём.
О Боже! Неужели мы живём?
Клыки твои, костлявая волчица.
Мыслитель, правдолюбец, буквовер…

В лесу вечернем хорошо молчится
о том, что мы живые, например.

Жить незачем. Захлебы глухоты.
Зола и пыль. Я – тлеющий огарок
твоей ошибки… Но,
                                       как прежде, жарок,
растущ и беден (о, безжалостный подарок!)
язык поющий. Прошлой высоты
не выдержать воспоминанье. Если
ты слышишь. Я пишу тебе опять
письмо последнее.
                               Нас разлучают трубы
пятиэтажки, и другие: грубо
целующие ангелов… Где взять
твой адрес? Отклик. Я не знаю, есть ли
в том толк?..
                                 Как бы чужие губы
уже на перекуре, и уже
мы в удивленье наблюдаем снова –
из глухоты растущее верней –
холодное
              сложенье
                              этажей,
как выраженье холода
                                     иного.

В России нужно жить до ста,
чтобы успеть распространиться
по выгнутой спине страницы
и забежать за край листа,

чтобы успеть не то чтоб спеть,
а – выдохнуть себя печально
и к сотой осени дотлеть
до простоты первоначальной,

и растянувшись вширь и всласть
(вся – вдох и выдох – власяница),
ни в чем, ни с кем не повториться
и в землю, как в безумье, впасть.