Я опять жду августа. Как уже семь лет назад, когда Пушкин был впервые утешен в Михайловской ссылке приездом молодых поэтов "Илья-премии". Они-то, может, за молодостью лет тогда его тени не углядели, потому что молодость везде прежде всего находит свое зеркало. А он их видел. Ему было довольно, что им хорошо друг с другом, со старшими их друзьями Ириной Медведевой, Мариной Кудимовой, Юрием Беликовым, Толей (для меня Толей) Кобенковым, который был в Михайловском старожил. Мы приезжали с ним сюда, когда собравшего нас семь лет назад и собирающего теперь мальчи­ка и высокого поэта Ильи Тюрина еще и не было на земле. Когда Толя сам еще был почти мальчик без единой книжки, но уже с теми нежны­ми открытыми стихами, которые мне отрадно было печатать в нашем псковском "Молодом ленинце" ("Мне жить осталось здесь до втор­ника, но в шестьдесят восьмом году, забыв стихи, я стану дворником работать в пушкинском саду"). Как всякая молодежная газета, мы в шестидесятые годы фрондировали, норовили дерзить партии и исподволь возвращали пушкинскую свободу, которой спустя нашу жизнь будут дышать молодые поэты новых лицейских лет.
Во все приезды ребята были счастливы, как-то постоянно радос­тно возбуждены. Ток коротких влюбленностей электризовал воздух. Я любовался ими, радовался их свободе. И … тревожился. Мне хоте­лось, чтобы они "победили" сотрудников Заповедника, если они выступали в Научном центре, и уж тем более гостей Праздника поэ­зии, когда мы включали их в большую программу.
Мне надо было представлять их, и я порой почти не слышал их чтения, глядя вокруг: как слушают их скептические, живущие поэзией сотрудники? понимают ли? радуются ли? сочувствуют ли? И теперь все августы сошлись для меня в один. Я застаю себя памятью на деревенской улице в Луговке между Михайловским и Тригорским посреди разговора с Пашей Чечеткиным о тревожной границе между церковью, к которой он бочком принадлежит, и поэзией ("И ноет некий пустотряс с валящейся стены: Откуда ангелы у нас? На бале Сатаны?"). Или в Тригорском, едва поспевая взглядом за стреми­тельным карандашом Сергея Ивкина, когда он рисует товарищей и улыбается воспоминаниям дня ("Невдалеке от монастыря малень­кий такой дворец построен: общественная уборная. Что-то в этом очень горбачевское, еще более древнее с нынешней точки зрения, чем Пушкин и Годунов"). За ним интеллектуальный Екатеринбург, который всё ищет репутации поэтической столицы, и Сереже нельзя уронить марки.

А то с нежностью гляжу на Катю Канайкину и радуюсь точному свету ее мысли, за которым долгое эхо М.М.Бахтина, потому что она живет в Саранске и она кандидат философии, а мы уж теперь со всех саранских навсегда будем спрашивать этого эха. Или опять с радос­тью гляжу, как ветряной мельницей летят руки Андрея Жигалина, потому что это летит и смеется его душа и ему надо поспеть за ней ("мы — пост-потопные потомки, мы — захватили этот пост, другие жизни формы скомкав как лист бумаги, а шарик прост земной — как старая пластинка — и уникален, как душа…").
Или кричу про себя "ура!", когда на Пушкинской поляне посреди Праздника вдруг ахает дождь, а Иван Клиновой на сцене даже не ежится, и весело обнимает дождь строкой как товарища и ко времени поспевшую цитату ("Как нить накала, я дрожу от напряженья. Мне не дано как Пушкину влюбиться. Я не для вечности, я сделан для мгно­венья… Но сладко будет в этом ошибиться"). Поляна смеется его молодой радости, и какой-то добрый человек уже летит с курткой и жалует её Ивану в благодарность за это родство с дождем и пушкин­ским небом. И почему-то особенно радуюсь Дмитрию Чернышкову из Бийска. Какая у них там крепкая алтайская порода — сразу выходят "готовыми" ("и осторожно между строк наискосок и всё смелее тихонько выйдя снег пойдет и незаметно смерть пройдет, но я об этом не умею"). И в каждом из этих алтайских чуть с вызовом и чуть слыш­ной "щетинкой" Шукшин — и похвалой не проймешь. Они и от нее защищены.
И ловлю себя на беспокойстве, что вот Андрей Нитченко уже чуть снисходителен к товарищам и к нам, потому что узнал вкус призна­ния, и боюсь, как бы нечаянно не перевел свои дивные строки ("И с удивленьем я смотрю на всех: как чисто всё! Как Богу удались мы!") в повседневную уверенность, что они "удались" навсегда.
И всё теперь для меня смешалось — август, пушкинская ссылка, воспоминание о его одиночестве и печали и сияние молодости, у которой на дворе всегда одно время года — весна, хотя бы стихи поэтов были по времени жестки, осеннее хмуры и по-зимнему злы. А вот сойдутся в гостевом доме и сразу воздух по-птичьи весел и зво­нок, где бы ни поселились — в Михайловском, Петровском, турбазе. И сразу любой дом для них вечное Тригорское: барышни, смех, тай­ные взгляды, стихи и нетерпение. Порознь дома они старше и рассу­дительнее и всяк на особицу, а тут — тотчас счастье, и всяк из них Языков и Пушкин, и все девушки — Аннет и Зизи. Скоро уже и сам смеешься и, позабыв лета, норовишь не уступить в словесной игре и свободе.
Вот почему я и жду августа. Как, верно, всякий год ждет его теперь и Пушкин. Они уезжают, а он все смотрит им вслед с любо­вью и благословением. Дай Бог, чтобы они чувствовали этот взгляд подольше. И русская поэзия, вопреки забывающему себя времени, устоит сама, а там образумит и время светом, памятью и самостоя­ньем, которые всегда на Руси были условием её пушкинского досто­инства и величия.