Марина засвидетельствовала: якобы на этой скамье я передал ей «Письмо» Ильи Тюрина. Свидетельство Кудимовой было принято во внимание. И — ваш покорный слуга загремел с той скамьи на пять лет. Пять лет особого режима Илья-премии!.. А то, что у неё — особый режим в череде других литературных премий — общих и стро­гих, сомнений, думаю, не вызывает.
Рождённая болью Потери, она переросла в радость узнавания Ильи в иных детях, в отцовско-материнскую опеку их дара, в многолет­ний отдарок — не только книжно-альманаший, но и совместно-поход­ный: в заповедное ли Михайловское, в закрытый ли (но не для «ильин­цев») уральский городок Лесной, к переделкинскому ли Дому творчес­тва, где, собственно, и расположена на переходе из старого корпуса в новый «Скамья Ильи», чьи часовые — клёны.
Пять лет «Скамьи», ещё пять — на выселках. И вот — возвраща­юсь к «Илья-премии» по амнистии.
Что припомню я, увидев «Скамью»? Как, на ней очутившись, мы говорили с Мариной о стихах Ильи Тюрина, и с соседнего скамейного струга, занятого ватагой разгорячённых пиитов, прилетел возглас:
— Нас на бабу променял?!
Подчинённый рефлексу физиолога Ивана Павлова, я мысленно попытался проделать то, что следовало за этой фразой в известной народной песне «Из-за острова на стрежень». Нет, Кудимову не уто­пишь. Кудимова — Стенька. Кудимова — сама…
На соседней скамье среди прочих «разинцев» сидел… Анатолий Кобенков. И, хотя возглас принадлежал не ему, однако не пройдёт и пяти лет, как он окажется «на переднем струге» Илья-премии. Правда, его восхождение «на струг» будет так скоротечно и так печально. «Нас было много на челне…» Что нашёптывает тебе, Толя, доморощенная Лета — переделкинская Сетунь, устремившаяся под мост?..
Впрочем, совпадение в пространстве и времени двух скамей наво­дит на мысль, что в мире нет ничего случайного. Тем паче — в истории с тюринским движением.
Я могу с закрытыми глазами рассказать, кто в разные годы сиживал (или плыл?) на «Скамье Ильи». Кто — на переднем плане, кто — во втором ряду. Фотографии тех лет, помещённые за стекло моего книж­ного шкафа, стоят на прежнем месте. Ничто их не передвинуло. Может, потому, что я в известном смысле консерватор. И даже не оттого, что не спешу менять портреты, — просто не замечаю, что их надо менять.
Вот — Николай Тюрин, отец Ильи, исполнительный директор Фонда. Николай Григорьевич всегда мне кого-то смутно напоминал, но прошло время, и я понял: нынешнего Патриарха Московского и всея Руси Кирилла! Велите отрастить окладистую бороду, снимите очки, облачите в рясу и куколь, дайте посох… Вылитый Патриарх! Или это Святейший напоминает Николая Тюрина?.. Даже голоса обоюдоподоб­ны! Во всяком случае, неизгладимые златоусты — и тот, и другой.

Вот — Ирина Медведева, мать Ильи, президент Фонда. Похожа на Наталью Дмитриевну Солженицыну, с коей мне довелось познакомить­ся и общаться (в своё время Илья начал, но так и не закончил «Письмо А. И. Солженицыну» о «зловещей обыкновенности помыслов» наших сограждан), и я поймал себя на мысли, что Наталья Дмитриевна мне тоже кого-то напоминает. Кого?.. Потом вспомнил: Ирину Бениаминовну Медведеву! Та же благородная седая причёска и неимоверной силы подвижничество: одна — за мужа, другая — за сына.
Вот — Марина Кудимова, поэт и председатель жюри. На одном из памятных фотоснимков я возложил на её плечи свои уральские длани. Впрочем, на кого ещё в отечественной поэзии их можно возложить?! И персидская княжна, и Стенька, и… Помню, как на вечере поэтов-«дикороссов» в Центральном Доме Журналиста, где выступали и мла­додикороссы — лауреаты и финалисты Илья-Премии, я выдал в зал пресекшимся голосом подноготную: мол, ощущаю себя Петром Третьим рядом с Екатериной!.. На что Марина Владимировна не преминула ответствовать, что, дескать, чувствует себя тоже неважно — как Екатерина рядом с Петром… Тут-то и закрутилось: Пётр обернулся Емелькой Пугачёвым (одним из моих любимых есенинских образов), которого «сдали» свои же:

Вот Анна Павловская, чья минская ясновельможность непредсказу­ема: то на глазах у всех отхлебнёт из фляжки на пару с приближенным Олегом Хлебниковым, то не удостоит даже взгляда иного переделкинс­кого классика, позволившего себе лёгкую фамильярность с Незнакомкой (Незнакомка, конечно же, она). Это Анна Славомировна, один из пер­вых и неоспоримых лауреатов Илья-премии, под чьей внешней ясно­вельможностью порой скрывается внутреннее ясновидение, получен­ное в дар едва ли не от библейских пророков:

Вот Павел Чечёткин, напарник Павловской по совместной лауреатс­кой книжке «Павел и Анна», вчерашний студент-расстрига богословского института и нынешний председатель Пермского отделения Союза рос­сийских писателей, произведший такое впечатление на первого секрета­ря оной организации Светлану Василенко своей робеспьеровской речью на последнем писательском съезде, что был тут же водворён в союзную комиссию по работе с несоюзной молодёжью! Будучи аспирантом кафедры философии, Павел Анатольевич частенько приводит окружаю­щих в ступор причудливыми и, видимо, небеспочвенными вопросами, ответ на которые под силу разве что Достоевскому, как то: «Если вас накормили человечиной, могут ли вас обвинить в сокрытии тела?..»
Вот Иван Клиновой, письма которому в красноярско-общероссийс­кий журнал «День и Ночь», где лауреат Илья-премии-2001 обозначен как заместитель главного редактора (поэзия), я нередко начинаю сло­вами: «Многоуважаемый Иван Владимирович!»

Знаю, что сегодня прибытия моего поэтического крестника с трепе­том ждут стоеросовые, начинающие пробавляться стихотворством дядь­ки из Ачинска или Лесосибирска, куда, поварчивая, откомандировывает­ся автор «Континента», «Октября» и «Новой Юности». Как написал матёрый дикоросс Данилыч, он же почтенный Сергей Кузнечихин, сопро­вождающий Клинового в поездках, аки пушкинский Савельич Гринёва: «Ваня им задаст! А я уж, как-нибудь, за их спинами в окопе отсижусь». О, куда отшагали за это десятилетие лауреаты Илья-премии!..
(Пока делал набросок о Клиновом, речка электронной почты принес­ла набрякшую щепку сообщения о новейшем отшагивании Ивана: если верить слухам, то время от времени, в собственных явлениях народу, он представлялся главным редактором журнала «День и Ночь», а в одноча­сье просто бросил ключи от офиса на редакционный стол, как Маяковский: мол, «Нате!» вам наше «Клинское»! В этом месте я открыл наугад книгу Ильи «Письмо» и едва не вздрогнул от попавшегося мне на глаза совпа­дения в эссе «Дар»: «Подобно всем одарённым людям, Иван с детства пытался снять мерку со своего таланта, глубинно зная, что какова бы ни была истина — ему всегда легче обладать собственноручным вымыс­лом, нежели доверять должность оценщика чужому и неуправляемому глазу».). Стало быть, Илья предсказал Ивана?..
И всё равно я вернусь абзацем выше — к предыдущей своей фразе и, перечитав её, повторю почти дословно, мало того — даже с удвоив­шимся восхищением: о, куда могут отшагать лауреаты Илья-премии!..

Вот разве что Гриша Сахаров, в свои шестнадцать ставший «ильинцем» первого призыва… На общих снимках он всегда смотрел «не туда». Один глаз (левый) в тени падающих на брови растрёпанных волос глядит как бы вовнутрь Григория, другой (пра­вый), если все позирующие преимущественно подчинены фотообъек­тиву, устремлён в сторону — «поверх барьеров», голов, веков, чего хотите… А поджатые губы и, кажется, трепещущие тонкие ноздри словно «берут след» судьбы, причём не столько собственной, сколь­ко Человечества…
«Мир Вам…» Так начиналось его письмо, пришедшее ко мне в минувшем году. «Я уже давно подумывал о том, чтобы написать Вам. Некоторые новости о Вас до меня, конечно, доходили… Я же после Лита два года работал в РИА «Новости», а полгода назад бросил всё и уехал в «родную» деревню под Орлом. Никаких внешних причин для отъезда, наподобие «потери работы», не было. Я не склонен ни демо­низировать, ни обожествлять Москву, хотя это не лучшее в мире место для жизни. Просто бывает время приезжать, а бывает время уезжать. Такова моя внешняя биография, внутреннюю же Вы, при желании, можете узнать (хотя бы отчасти) из прилагаемых к письму текстов…»
Названия текстов говорили сами за себя: «О просветлении», «Об истине», «Об идее национальной идеи», «Хаос», «Об учителях мнимых и подлинных», «О смерти», «Несуществующее»… «Уже сегодня, — утверждал в них Григорий, — многие, очень многие люди начинают видеть невидимое, в то время как другие по-прежнему не видят оче­видного». Заканчивались эти «послания в мир» следующим предсказа­нием: «Человек обречён искать Бога и обречён его найти — там, где кончаются любые представления человека о Боге, истине, мире, сам человек и его вселенная». Гриша уведомлял в письме, что стихов «почти не пишет и особенно не сожалеет об этом». И объяснял, поче­му: «Можно изменять мир и стихами, но это не мой Путь».
Я припомнил, как в последние наши встречи в гостинице «Арктика» на Дмитровской, ставшей легендарной от ежегодной прописки там иногорордних «тюринцев» и набивавшихся в их номера «тюринцев» московских, Сахаров уже не читал собственных стихов, сколько его не упрашивали, — только внимательно слушал творения других. Я пони­мал, что в нём идёт какая-то нешуточная внутренняя работа. Тем инте­реснее было обнаружить одно из его нынешних, как всегда, мускулисто сжатых стихотворений, притаившихся внутри письма:

«Но Вы не думаете, я надеюсь, что я просто «переквалифициро­вался» из «поэта» в «философа» или, чего доброго, в «старца» (это в мои-то 25 лет), — растолковывал он. — Нет, я осознал и ощутил, что жить гораздо интереснее и правильнее, чем играть какие бы то ни было роли… В том, чтобы быть поэтом, пророком, святым, учителем, на самом деле ничего интересного и необходимого нет, потому что есть совсем, совсем Иное…»
Разве эти строки не напоминают Илью Тюрина: «Я чувствую, что знаю жизнь иную…»?
А вот несколько Гришиных слов о нашей Родине: «Я думаю и даже знаю, что Россия не только ещё не кончилась, но даже ещё по-настоя­щему и не начиналась, несмотря на весь мрак и всю боль сегодняшне­го дня. Час перед рассветом — самый тёмный час». Сравните: «Главный исход всех исторических и социальных перипетий нашей России в том, что мы уже очень давно не можем по-настоящему почувствовать себя народом, нацией, этносом…» Это из «Русского характера» Ильи Тюрина.
И вот о чём я подумал: Григорий Сахаров — пожалуй, один из немногих вышедших из «круга Ильи», кто не только приблизился к Илье вплотную, но и сделал заступ за Илью! Есть отшагивание и есть зашагивание.
В чём наследие Ильи Тюрина? Остались стихи, поэмы, пьеса, философско-публицистические эссе, песни. Это перечень, разумеет­ся, назывной, но даже в количественном отношении для девятнадцати лет — ощутимый. Однако берём качественную планку — и концентра­ция сделанного возрастает в разы! Если не заглядывать в метрику, возникает чувство, что перед нами — возраст Земли, пережившей ледниковый период:

Известно, что уже в шестнадцать лет Илья над собой иронизиро­вал: «…всерьёз не покинешь себя-старика». На протяжении всего творчества версифицировать подобное невозможно. Значит, мы имеем дело с особым психофизиологическим устройством, превраща­ющим в жемчуг за краткий временной отрезок то, на что другим уст­ройствам требуются спрессованные десятилетия. «Задержимся на цифре 37…», — пел когда-то Высоцкий. Илья Тюрин «задержался» на цифре 19. Сыграл на понижение практически вдвое. Впрочем, глагол «сыграл» здесь не на месте. Конечно, можно «сыграть» стихи, но не стихи Ильи, однажды осознавшего не только «ловкость пальцев, странную на лире…», но и как «…злым дуэтом скорость и беспечность Листы марали без участья рук».
Это парадоксальное несоответствие между биологическим и мета­физическим возрастом в восприятии людей нормальных порой даже приводило к различного рода следопытским казусам, которые слу­чались на пути преодоления творчества Ильи Тюрина. Впрочем, апок­рифы-чайки потому и сопровождают корабли, что им перепадает кой-какая пища.
Но главное наследие Ильи — не в первом (количественно-плодотвор­ном) и не во втором (инако по качеству устроенном), а в третьем — отжимном — слое. Существует отжим Жизненного Пути — возможно, метрически краткого, но метафизически насыщенного, вбирающего не только творчество как таковое, но и человеческие поступки, своеобраз­ный штрих-код судьбы. И вот здесь Илья оставил то, что не лежит на поверхности («Я счастлив, что нащупал дно ногой…») и невидимо досу­жему глазу («Среди толпы Бог в самой тусклой маске»), но, если пра­вильно вчитаться в клинопись отжима, преподаёт урок, сообщает под­земный толчок к последующему горообразованию личностей.
Устойчив слух (и в нём есть тяжесть правдоподобия), что Илья не то что бы разочаровался в поэзии, но внутренне исчерпал себя в ней — с избытком выговорился начистоту и почву под ногами стал искать в Ином — во всяком случае, не в «Механике гуманитарной мысли» (название его эссе), поелику «гуманитарная мысль» больше на плаву не держала, а поэзия тянула на дно (быть может, в этом-то и заключа­ется мировой кризис?). Илья ухватился за спасательный круг медици­ны — ушёл из гуманитариев в будущие доктора, впрочем, гуманита­рия в себе не отрицая, но — опять-таки — ища для него материю для прочей и прочной самореализации.
Вот почему, хроникально далеко не последнее, «Не вставай: я при­шёл со стихами…» — одно из самых пронзительных, выдохнутых в шестнадцать лет стихотворений Ильи, по сути, звучит так, будто это последнее стихотворение. (Кстати, на Урале вышла антология «Последнее стихотворение» ста русских поэтов XVIII-XX веков, состав­ленная Юрием Казариным, в своё время споспешествовавшим вечеру лауреатов Илья-премии в Екатеринбурге, антология, в которой он убе­дительно доказывает, что «последнее стихотворение» может быть написано автором и в начале его пути):

Отчего «не вставай»? Тут два варианта прочтения (хотя допускаю, что может быть и простейший — бытовой): «не вставай» — потому что стихи для мира — как августейшие особы и посему они через автора разрешают милостиво «не вставать». С другой стороны, стихи настоль­ко себя исчерпали, что зачем же вставать перед ними?! Я склоняюсь ко второму варианту. Но вот парадокс: мелодия не гибнет. «Гибнем мы».

Не хочу! Но Илья на какой-то миг (эти миги, вероятно, станут часты­ми) увидел во всей подавляющей полноте то, что обычно человеку в его защитно-подслеповатом бытии не дано: изнанку сегодняшнего бытия, если на него посмотреть из будущего. И вообще — любого бытия, потому что, как правило, в бытии своём Человечество служит ускорению небы­тия, хотя могло бы… И в этом — самое горькое сожаление:

Когда душа человека получает прививку подобных трагических видений, она либо не выдерживает приключившейся нагрузки и тогда происходит то, что отец Ильи назвал «материей потери», либо — сквозь надсадную боль — прорывается к спасительным горизонтам пересотворения себя самой, в «новый ужас красоты» (Юрий Казарин), укреплению себя в том самом Ином, о чём писал Илья и о чём сегодня пишет его младший собрат Григорий: «Пора говорить о Безымянном и стремиться к Недостижимому. Пора выбирать между путём в Недостижимое и путём в никуда, между действием, заранее обречён­ным на провал, и бездействием, заранее обречённым на полный про­вал… Пора перестать бессмысленно смотреть на бессмысленные круги на воде, пора обратить внимание на саму воду и на плавающих в ней рыб, пора бесстрашно и смиренно войти в некогда отвергнутую нами великую Реку истинной жизни, легко и светло проистекающую из безначальности в бесконечность».

…В Реку вошёл Илья… Из Реки вышел Григорий.