Я стою на снимке боком,
Ты сидишь почти анфас.
Виден в фокусе глубоком
Стул, разъединивший нас.

Прижимают к спинке стула
Пальцы краешек фаты.
Отчего так сводит скулы,
Ведь на стуле этом ты?

Электрический, прозрачный
Озаряет лица свет.
Жалко, что мой профиль мрачный
Портит свадебный портрет.

Что поразило? – Весь без запятых
записан стих – ни запятых, ни точек,
как будто он совсем забыл о них,
не смог остановить ничем свой почерк,

возможно понимая, что от них –
одна морока – да куда их ставить?
Что поразило? – Кто исправил стих,
смог знаки препинания расставить?

На полку ставлю чей-нибудь роман,
иду на кухню приготовить ужин.
Все в свой черед, и мне теперь не нужен
чужих страниц отчет или обман.

Так вот она, свобода, какова –
на сковородке рыбья голова
шипит, разбрызгивая масло по стене
так, что бегут мурашки по спине,

и чудится мне, будто бы моя
чуть золотится в масле чешуя.

Скворцы чернеют в оспинах златых,
и селезень стоит на красной ножке.
Ждет утку. Мы гуляем по дорожке.
Весна с размаха бьет меня поддых.

Присаживаюсь на скамейку. Рядом
садишься ты и терпеливо ждешь,
когда отшелушится страхов дождь,
и я допью свою цикуту, взглядом

обгладывать бутоны почек рад
и гроздья шишек, словно виноград,
приладившихся на верхушке ели,

и отраженья крон в пруду глубоком,
чету ворон, проковылявших боком, –
все, что за зиму позабыть сумели.

Я слышу, как плещется рыба в реке.
Гляжу на закат. Обжигает саке
Морозного стихотворенья
И рифм подо льдом шевеленье.

Измениться в мгновение ока?
Прямо с этой строки...
Самому... Не надеясь на Бога...
Верят в это лишь чудаки...
О, единственная революция
В глубине наших душ,
Не реформы свобода куцая –
Очистительный душ!
…А подумаешь – как иначе,–
За мгновение глыбою льда
Позабытая в кадке на даче
Стала вымерзшая вода,
Вот с такусенького кристалла,
Разветвясь как ядерный гриб.
Эй, молекула, что отстала,–
Я к тебе всей душой прилип!
Всей душою своей ленивой,
Сразу всей – до самого дна.
Жизнь – отливы лишь и приливы,
За которыми смерть видна.
Измениться в мгновение ока,
Против вялой плоти восстав.
Самому. Не надеясь на Бога.
Словно лед, что тверд и шершав.

Что будет с моими стихами?
Они во мне затихают,
затягиваются, словно шрамы,
безрадостны и упрямы.

Еще не на полном серьезе,
по прихоти, на курьезе
срастаются в целое строки,
порою точны и жестоки,

но чаще – распятые позой,
стихами еще, а не прозой,
считающиеся по привычке,

их вынести нужно в кавычки,
прочесть, как чужую цитату,
как собственной жизни растрату,

как недостающую смелость
сказать лишь о том, что имелось,
что было не мифом – а в яви,
в чем был сомневаться не в праве,

что было моей судьбою,
любовью, дыханьем, тобою.