Я думал, завалинка это такое бревно и верхом на метле сидит Баба-Яга. А это, оказывается, крыльцо и верхом на табуретке читает газету дядя Павлик.
У дяди Павлика румяные щеки и покрытые волосами мясистые пальцы. И, если их потрогать, то так и хочется сложить из них фигу.
Дядя Павлик — папа Наташи Мартыновой. Считается, что я в Наташу влюблен, и, когда играли в "бояре", Наташа меня выбрала себе в женихи.
Я перешел во второй класс, а Наташа пойдет уже в четвертый.
У Наташи золотистые локоны и голубые с отогнутыми ресницами глаза. Точно у куклы Мальвины из спектакля про деревянного мальчика. Я еще спектакль не смотрел, но уже знаю, что деревянного мальчика зовут Буратино. Так за приличный "паяльник" прозвали в нашем классе Анешина.
— Ну, как, Егорыч, дела? — останавливает меня дядя Павлик и, отложив газету, шутливо толкает кулаком в живот. Мы теперь с дядей Павликом друзья.

А когда еще только познакомились, то через тринадцать лет он мне напомнит папу Милкиной подруги Лерочки.
Мы пришли к Лерочке в гости, а ее папа лежит на кровати.
Мы вошли чуть ли не на цыпочках, но Лерочкин папа открывает один глаз.
Лерочка говорит, что дядя Митя чувствует неприятеля как немецкая овчарка. Такой у дяди Мити нюх.
— Фамилия?! — с какой-то угрожающей хрипотцой ворочается дядя Митя и, тут же проснувшись, открывает еще один глаз.
— Да не волнуйся... Михайлов... — успокаивает своего папу Лерочка, и мы с Милкой проходим в Лерочкину комнату.
Лерочкин папа — генерал-лейтенант государственной безопасности.

До дяди Мити дяде Павлику, конечно, еще далеко. Но он считает, что моя фамилия мне совсем не к лицу. Да и отчество, пожалуй, тоже.
— Ну, брат, — смеется, — ты меня и огорчил...
Но Наташа с ним не согласна.
— Ну, чем тебе, — заступается, — не нравится имя Гриша?
— Ну, что ты, Паша, к нему пристал? — приходит мне на помощь и тетя Рая, — ну, разве человек виноват?
Тетя Рая — Наташина мама.
— Конечно, не виноват, — соглашается с тетей Раей дядя Павлик и поворачивается ко мне, — ну, что повесил нос?
— У меня, — говорю, — мама... Вера Ивановна... Вера Ивановна Михайлова...
— Вот это, — улыбается, — уже совсем другое дело! А то, что это за фамилия... Киновер...
— Вот, — продолжает, — сравни... — и, вскочив с табуретки, надувает свои румяные щеки, — Герррой Советского Союза... Анатолий... Егорыч... Михайлов!!! Ну, как... — хохочет, — звучит?
— Звучит, звучит... — успокаивает дядю Павлика тетя Рая.

Я раскачиваюсь в гамаке, и напротив меня в другом гамаке раскачивается Наташа.
Все девочки бегают без маек, а у Наташи на плечах завязанные бантиком бретельки.
Только что прошел дождик, и на фоне застекленной веранды из водосточной трубы в бочку стекает вода.
Еще погромыхивает, и никто не должен знать, что я боюсь грозы.
Я смотрю на Наташу и, сам не знаю, зачем, отгибаю у себя на трусах резинку...
Все дальше и дальше... и как-то вдруг неожиданно показываю свои "глупости"...
Наташа понимающе улыбается и в какой-то задумчивости продолжает раскачиваться.

— Ну, хочешь, — с видом заговорщика хитро улыбается мне Цивинский, — ну, хочешь, покажу фокус?
Я говорю:
— Ну, покажи.
Он говорит:
— Засунь руку в карман.
Я засмеялся:
— Ну, и что?
Он говорит:
— Да не к себе. — И тоже засмеялся.
Засунул — а у него в кармане пиписька.

А после уроков меня всегда ожидает гоголь-моголь; и вот его рецепт.
К двум желткам (белок сразу же отделяется) насыпать три столовые ложки сахарного песку и взбалтывать, покамест не загустеет. Добавить четыре чайных ложки какао "Золотой ярлык" и, продолжая взбалтывать, следить за изменением цвета. И, постепенно превращаясь из желтого в шоколадный, он в результате приобретает пепельный оттенок.
И даже существует специальная кружечка. Кружечка для Толюна.
Мама возвращается из академии и, сняв полковничий китель, принимает Дуняшину работу. Сначала надевает очки и проверяет ее на цвет. Потом при помощи ложки — стекает или не стекает — на плотность. И, наконец, взяв контрольную пробу, оценивает на вкус.
После чего кружечка ставится на клеенку и ждет появления своего хозяина.

Я опоздал с гуляния на четыре с половиной часа, и сейчас папа будет меня пороть. Накнокав уважительную причину, я пытаюсь папу разжалобить.
— Ждал, — говорю, — лифт.

Пенальти поручили Бабону. Андрюша отсчитывает одиннадцать метров, а Колька Лахтиков, который наблюдает за ходом поединка в щель, уже на стреме.
Бабон вразвалочку разбегается — и мяч летит выше забора. Тот, что стоял в воротах, бросается к забору и подпрыгивает. Ухватившись за край, подтягивается и перекидывает ногу. Верхом на заборе поворачивается и смотрит на своего капитана-очкарика. Колька уже далеко.
Очкарик близоруко щурится и, поправив очки, подходит к нашему капитану Андрюше. Уставившись на хвостик берета, Андрюша его тупо разглядывает.
— Н-ну, ты, — мужественно начинает очкарик, — с-с-ска-ка-жи с-своим, что-то-бы н-не-е-медленно...
Андрюша не дает очкарику договорить и делает короткий взмах... Очкарик все ищет свои очки, а мы уже выбегаем из парка и победителями приближаемся к подворотне. Возле помойки с мячом под мышкой нас ожидает Колька Лахтиков. Колька улыбается.
А возле Андрюши крутится маленький Валерик по прозвищу Петушок. На Валерике аккуратный вельветовый костюмчик, и Валерик все крутится вокруг Андрюши и приговаривает:
— Андрюш, а, Андрюш... А как ты его, Андрюша, а?..

Куда-то укатился Татушин — он сегодня у меня в дубле. У Татушина травма. Завтра поеду на тренировку в Тарасовку и узнаю: а вдруг уже выздоровел? Послезавтра на "Динамо" игра.
Я играю в футбол на столе. Сам с собой. Но все равно "Спартак" — "Торпедо". А бью, как на бильярде, по очереди. Каждый мой футболист — пуговица.
Те, что гоняют в поле, — от пиджака или от пижамы. В воротах — от пальто. Мячик от наволочки. А вместо штанг — спичечные коробки.
Дублеры только что сыграли, и на разминку из раздевалки выходит основной состав. Пока футболисты разминаются, я строю для дублеров график результативности.

Вокруг стадиона "Динамо" вдоль забора несколько километров толпы. Играют наши с немцами. А немцы — чемпионы мира.
За забором — с ведерком в руке пацан. Зачерпнет стаканом и через решетку протягивает. Простой воды. И каждый дает ему гривенник.
Еще только четыре утра, но уже духота. Недавно устраивали перекличку. Толпа, хотя и стоит на месте, но все равно растет...
Без четверти шесть хлынут из метро. В восемь прицокает милиция. А билеты начнут давать в десять.

Мы решили протыриться. Я вообще-то был против, но Анисим меня убедил. А игру так толком и не посмотрели: все бегали с трибуны на трибуну, пока нас не выгнали.
А билеты Анисим толкнул. По четвертаку. Правда, ребята потом все отняли.
Зато наши победили.

На заднем дворе, там, где на газоне вытоптана трава, у каждого свое государство.
У Бабона — Америка. У Двор Иваныча — Аргентина. У Кольки Лахтикова — Африка.
И даже у маленького Петушка — целый Китай.
А у меня — ничего. Потому что мой папа — еврей.
— Ну, что, Израиль, — улыбается мне Колька Лахтиков, — не принимают?
И я молчу и все смотрю на перочинный нож. Его передает Бабону Двор Иваныч.
Бабон прицеливается и вонзается острием в Аргентину. Проводит черту и присоединяет часть Аргентины к Америке. Очередь за Петушком.
У Петушка неудача: ножик сначала воткнулся, но потом не удержался и свалился.
Бабушка Лиза говорит, что у моей сестры Наташки папа совсем даже и не папа. И хотя он тоже дядя Гриша, но он все равно русский. Потому что его фамилия Башкиров.
А моя фамилия Киновер.
Я говорю Кольке Лахтикову:
— А знаешь, какая моя настоящая фамилия?
Колька смеется:
— Знаю. Твоя настоящая фамилия Перельман. И зовут тебя Моисей Самуилович.
Моисей Самуилович живет на втором этаже, и ему разбили на кухне стекло.
Я говорю:
— Мудак. Моя настоящая фамилия Башкиров.
Ну, все. Сейчас мне что-нибудь отрежут. Какую-нибудь Австралию. Или Испанию.
Я даже согласен на Люксембург. И потом я оттяпаю у Петушка часть Китая.
Бабон ко мне поворачивается:
— Иди, сука, сюда!
Я подхожу. Выкатив на меня подбородок, Бабон сощуривается и, как будто я Красная Шапочка, клацает в раззявленной пасти клыками. Такой смешной. А у самого в руке нож.
— Ну, хочешь?! — и так отрывисто замахивается.
Я смотрю на Бабона и молча от него пячусь.
— Ну, хочешь? — опять повторяет Бабон и начинает водить ножом у меня перед носом. — Ну, хочешь, блядь, отрежу!!!
Я опускаю голову и продолжаю молчать.
— Иди, гнида, гуляй... — сжаливается надо мной Бабон и, так ничего мне и не отрезав, оставляет меня с носом.

Возле витрины я и мой корешок Сема по кличке Горбонос. У Семы белесые брови, прекрасный рыжий чуб и совершенно синие наглые глаза.
— Заделаем? — мечтательно шепчет Сема.
— Погоди.
За витриной конфеты — "Золотой ключик", "Петушок", "Красная шапочка"...
— Заделаем?
— Погоди, — шепчу я.
Выбираю "Красную шапочку" и тихонько отодвигаю стеклышко.
— Атас! — отдергиваю руку и замираю.
— Ну, и конек же ты, — смеется Сема, — ну, и конек!
— Сволочь, — шепчу я Семе, — гадина... — и снова отодвигаю стеклышко.
"Красная шапочка". Я хватаю ее за фантик и оборачиваюсь. Роняю. Снова оборачиваюсь. Снова хватаю.
— Атас, — еще раз шепчет Сема и исчезает.
Кто я теперь? Теперь я вор. Теперь я не какой-нибудь там фрайер. Теперь я жиган Толик по кличке Сундук.
— Ну, что, конек, заделал? — улыбается Сема и протягивает руку. — Где "Красная ша-
почка"?
— Где? А вот где! — и прямо с фантиком запихиваю "Красную шапочку" в рот.
Сема разворачивается и бьет.
Я бросаюсь на Сему и начинаю его душить. Потом валю. Потом начинаю стучать
Семиной головой об асфальт. При каждом ударе об асфальт Семина голова издает металлический звон...
Потом я открываю глаза и слышу куранты. Мне пора в музыкальную школу.

Я подхожу к стойке и, расстегнув пальто, смотрю на тетю Зину. У тети Зины на коленях клубок. И в каждой руке по спице. Как у нас во дворе на лавочке. Только на лавочке сидит лифтерша, а тетя Зина сидит в гардеробе на стуле.
На каждый класс приходится по сорок номерков, и вот уже, наверно, полгода, как мы в них играем.
Первый урок начинается в половине девятого, и, пока тетя Зина не откроет ключом дверь, мы ее ждем на морозе прямо на ступеньках. И к восьми часам уже всегда стоит очередь.
По правилам игры сначала сверяется первая цифра.
— Ваш номерок! — выбираешь себе кого-нибудь поплюгавее, и тот, кого ты взял на прицел, обязан тебе ее открыть.
У него первая цифра — два. А у тебя — три. И тот, у кого два, подставляет тебе для шелабана свой лоб.
Потом сверяется и вторая... И если у тебя номер 39, то тебе даже не страшен и сам Лиса.
Но еще во второй четверти Лиса 39-й номер потерял. И потом пришел к тете Зине и сознался. И теперь он даже и не знает, что ему делать. И тетя Зина его пожалела и вешает ему без номерка. Зато теперь у Лисы в кармане всегда 39-й.
Лиса у нас в классе самый сильный, и, когда поднимаешься по лестнице на третий этаж, то как будто контролер проверяет у каждого билет. И, если раньше играли все, то теперь играет один Лиса, а все остальные борются за право получить от него хотя бы на шелабан меньше. А если есть желание вытряхнуть карман, то за каждый свой не пробитый шелабан Лиса снимает 10 копеек.
Можно, конечно, придти вообще без пальто, а кепку или ушанку засунуть в портфель. Но Лиса за этим следит строго, и за сокрытие верхней одежды, помимо двух нулей, грозит дополнительный штраф. А за обнаруженный в портфеле головной убор еще и выкуп.
Я поворачиваю голову и смотрю на часы. Часы висят над лестницей. На стрелках 17 минут.
Девятки, восьмерки и семерки уже давно прошли. Шестерки с пятерками — тоже.
Сейчас потянутся четверки и тройки. А перед самым звонком — двойки и единицы...
А мне уже спешить некуда.
Я снимаю пальто и теперь смотрю на номерок. Я на него нацелился уже, наверно, месяц тому назад. И все не хватало пороху. Но вот сегодня, наконец-то, взял на мушку. Осталось только выстрелить.
Этот номерок всегда висит на отшибе, и его никто никогда не берет. И дело тут совсем не в цифре ноль, хотя, конечно, никому не светит ходить с размалеванным лбом. Все дело в завораживающей цифре четыре. И если даже только подумать, что ты закручиваешь хотя бы один шелабан, зато самому Лисе, то от одной этой мысли кругом идет голова. И в последние дни я иногда даже просыпаюсь ночью и, натянув школьную форму, все перед зеркалом тренируюсь — из какого кармана мужественнее этотномер вытаскивать: из гимнастерки или из штанов?
Тетя Зина откладывает спицы и протягивает мой последний патрон. В кино идет "41-й". А у меня теперь будет 40-й.
Я поднимаюсь по ступенькам — и как будто мне прыгать на заднем дворе с карниза.
Сейчас разбегусь — и полечу...
— Ваш номерок... — ласково шепчет Лиса и, напоминая Бабона, поигрывает желваками скул...
Осталось собрать всю силу воли в средний палец — и отомстить за всех "униженных и оскорбленных". Потом закрыть глаза и с чувством выполненного долга подставить свой лоб.
Пускай, сука, бьет!
Но, вместо этого, рука вдруг почему-то предательски тянется к пистону, где уже заранее приготовлен рубль.
Сейчас заплачу, и Лиса мне даст 10 копеек сдачи. И, совсем позабыв про карманы, я суетливо протягиваю номерок...
Лиса смотрит на первую цифру и в замешательстве даже открывает пасть: вот это, думает, номер... Но, унюхав в моем пистоне рубль, сразу же успокаивается.
Я протягиваю Лисе рубль и дрожащим пальцем дотрагиваюсь до его морды...
Наверно, сейчас похвалит — какой все-таки я сообразительный: накормил и барана, и волка.
Теперь смотрит на рубль и, немного подумав, засовывает его себе за пазуху. И, вместо 10-ти копеек сдачи, оттягивает мне по полной программе все девять шелабанов.

По русскому языку задали выучить стишок:

Оказывается, Маяковский.
И мы с Витожкой решили это проверить, и на последнем уроке я посылаю Лисе такую записку:
"Витя, мы с Юликом горим желанием с тобой стыкнуться. Только нас будет двое, а ты — один. И, если ты согласен, то ждем тебя за помойкой.
Толя Киновер".
Мы думали, что Лиса сразу же испугается, но он почему-то даже обрадовался. И, помимо нашего класса, на поединок сбежался еще чуть ли ни весь 4-й "Б".
Сначала Лиса отлупил Витожку. Лиса разбил ему нос. А я в это время стою и смотрю. А потом разбил нос и мне. И на этом наш бой закончился.

Старшего брата Кольки Лахтикова прозвали Башмак. Пришел он как-то раз в обувной, свои-то ботинки снял, а в новых (наверно, впопыхах перепутал) ушел. И на несколько лет пропал. Но прозвище осталось.
А на первом этаже жил Басурман, ему всегда били стекла. Или привяжут к веревке камень и давай раскачивать: камень по стеклу тюкает, и Басурман нервничает, у него окно прямо под пожарной лестницей. Все уже давно на крыше, а я все стою и смотрю.
Бывало, на дворе еще лето, а он почему-то в валенках. Выскочит из подъезда и давай размахивать кулаком. А сам в это время орет: "Басурма-а-ны!!!" И сверху еще кто-нибудь плюнет.
Все кричат мне "Атас!", а я и не знаю, что делать. И продолжаю стоять. Зачем же я буду от него убегать, когда это совсем не я.
Басурман меня схватит за шиворот и давай трясти. Или пригнет сверху вниз голову и водит. Как будто отвешивает поклоны. Пальцы у него цепкие, даже как-то странно: такой с виду сморщенный. Я от него вырываюсь, а на крыше в это время улюлюкают. И еще стучат ногами по кровле. Как в барабан.

Зато если кто-нибудь меня оскорбит не во дворе, а где-нибудь на Чистых прудах или на Хитровке — тогда уже шутки в сторону. Один за всех и все за одного. Такой закон.
Как-то с Семой идем по проспекту Серова, а на лавочках сидят, человек пять. И вдруг один подваливает.
— Ну, че... — это он мне так небрежно цедит, — ну, че смотришь... — и, состроив рожу, двигает во рту фиксами. Как будто припадочный. И вдруг, уже занеся "граблю", резко ее отдергивает. Хочет меня взять на испуг. У нас в подворотне так умеет каждый. Когда за спиной кодла.
Я-то сразу не ожидал и дрогнул, даже не дрогнул, а просто отстранился. Но это уже не прощается. А он, конечно, доволен и опять давай двигать фиксами.
— Ну, че... — улыбается, — че дергаешься-то... — и вдруг хватает меня двумя пальцами за нос.
Вырваться-то я, понятно, вырвался, а чтобы с достоинством тырснуть ему головкой — замешкался. Такие вещи надо делать без промедления. А я стою и думаю.
— Ну, ладно, — говорит, — иди... Воруй, пока трамваи ходят...
А Сему даже и не тронули. Его сначала тоже обступили, те остальные, что сидели на лавочке вместе с фиксатым, но Сема им что-то сказал, и они тут же его отпустили.
Это он умеет. А уже на Солянке все еще у меня, улыбаясь, допытывался: ну, как мне было — приятно? — когда фиксатый держал меня за нос? Все, подлюка, напрашивался, пока я на него не набросился. Хотел ему вцепиться в горло, но Сема все уворачивался.
А потом все-таки изловчился и раскровянил мне губу.
Я еще целую неделю ходил на них смотреть, они, эти пятеро, всегда сидели на той же самой лавочке и все в том же составе; встану на другой стороне и между деревьями наблюдаю. Все придумывал, что бы им такое сказать, ведь нельзя же просто так к человеку подойти и молча его ударить. Они уже, наверно, про меня и позабыли. А Сема за мной тоже следил и все рассказал ребятам. И ребята меня во дворе окружили.
— Ну, что, — улыбаются, — Сундучок, обидели?
— Да нет, — говорю, — кто вам такое сказал?
Тогда Бабон оттягивает мне на животе кожу и начинает делать "макароны". А другой рукой уже отсекает. И снова оттягивает.
А Петушок все вертится и приговаривает:
— Ребята, отпустите... ему ведь больно... — и все заглядывает мне снизу вверх в глаза.
Оказывается, своим поведением я уронил честь нашего двора. И теперь, чтобы смыть позор, мы должны идти всем коллективом.
Ну, и пошли, человек, наверно, двенадцать, или пятнадцать. Все, конечно, приосанились, и каждый поправил кашне. А Двор Иваныч даже начистил сапоги, я ему еще выносил гуталин.
Сначала громыхали по булыжнику переулками, а потом такой сомкнутой шеренгой по Маросейке. На весь тротуар. И все от нас с уважением шарахаются. Или с почтением жмутся.
Когда я ходил на них смотреть один, то все старался вспомнить, какие у фиксатого пальцы и какая все-таки падла Сема, а теперь, когда нас такая кодла, а их всего только пятеро, то как-то вдруг сделалось фиксатого жалко. Не то чтобы жалко, а просто расхотелось его бить.
Я его, правда, тоже схватил двумя пальцами за нос, но бить не стал. Немного подержал и отпустил. Он еще у меня попросил прощения.
— Извини, — говорит, — друг, обознался. — И я его извинил.
А те, четверо, поджали хвосты и сидят, помалкивают. Как бы тоже не схлопотать.
А Бабон все-таки фиксатого ударил. И Андрюша тоже. Двор Иваныч держит, а Андрюша с Бабоном бьют. И даже Петушок — тоже ткнул. "За нашего Сундучка".
А когда вернулись во двор, то ребята мне сделали "крылья". За то, что я фиксатого пожалел.
Колька Лахтиков сел мне на спину, а Бабон с Андрюшей выкрутили каждый по руке. И потом на каждое крыло нажимают... Пока не закричу.