ЛИАНА АЛАВЕРДОВА
(Лос-Анджелес)
Лиана Алавердова - уроженка города Баку. Закончила исторический факультет Азербайджанского государственного Университета. Работала в Институте философии и права Академии наук Азербайджана. Ее стихи, эссе, статьи, переводы с английского и азербайджанского языков неоднократно публиковались в журналах, газетах и альманахах в Азербайджане, России, США и Канаде, включая "Литературный Азербайджан", "Знамя", "Дружба народов", "Слово/Word", "Новый журнал", "Русские евреи в Америке"и др. Лиана Алавердова - автор восьми книг стихов и прозы. Имеет несколько наград. Живет в Нью-Йорке и заведует библиотекой KingsBay.
ДВЕ ПОЭМЫ
Художник
Саттару Бахлулзаде посвящается
1
Здравствуй, художник, здравствуй!
Краски твои чисты.
Ты нам принес, как праздник,
шествие красоты.
Бродит сказочник старый,
тревожа пыльный уют,
и серые тротуары
маками зацветут,
и птицы взметнутся к небу,
и запоют холсты,
станет нужнее хлеба
шествие красоты.
В нашем постыдном быте,
в нашей постылой нужде,
где ты ее увидел?
Может, в своей мечте?
Мечта голубеет ложно.
Светла голубая грусть.
А я до холста осторожно
дотронусь и – обожгусь...
Краски твои чисты.
Ты нам принес, как праздник,
шествие красоты.
Бродит сказочник старый,
тревожа пыльный уют,
и серые тротуары
маками зацветут,
и птицы взметнутся к небу,
и запоют холсты,
станет нужнее хлеба
шествие красоты.
В нашем постыдном быте,
в нашей постылой нужде,
где ты ее увидел?
Может, в своей мечте?
Мечта голубеет ложно.
Светла голубая грусть.
А я до холста осторожно
дотронусь и – обожгусь...
2
Сорок дней душа все
мечется,
не найдет, святая,
выхода.
Сорок дней ей все
мерещится
что-то странное,
великое.
Все влечет ее
околица –
улететь в просторы
райские,
и хранят уста
безмолвие –
обезвожены
страданием.
Горбоносый мальчик
маленький,
как столетие
кровавое,
на распутье бредом
мается,
то ли гибелью,
то ль славою.
Знахари ломают
головы,
губы сведены
молитвами:
дай, Аллах, дыханье
отроку,
силы дай словечко
вымолвить.
А ему внезапно
грезится:
в белоснежном
одеянии
сам имам рукой
провидческой
кисти дал
для рисования.
А ему внезапно
чудится
голос матери
рыдающей,
и гортанью
пересушенной
он прошепчет:
"Пить..."
Голос бабки: "Пить?
Значит, будет жить!"
Будешь жить,
но помни,
что на долгий срок.
В этом мире темном
будешь одинок.
Что душа видала
в голубом раю
принесешь отдаром
в живопись свою.
Рыжие деревья,
красные луга,
гейзеры, кочевья,
чудо-берега.
Вырастешь ребенком,
значит, без семьи.
Будут за потомство
лишь холсты твои.
Ты услышишь голос
молчаливых трав.
Для тебя не будет
в этом мире тайн.
А когда решишься
отдых дать рукам,
то нагой и нищий
возвратишься к нам.
мечется,
не найдет, святая,
выхода.
Сорок дней ей все
мерещится
что-то странное,
великое.
Все влечет ее
околица –
улететь в просторы
райские,
и хранят уста
безмолвие –
обезвожены
страданием.
Горбоносый мальчик
маленький,
как столетие
кровавое,
на распутье бредом
мается,
то ли гибелью,
то ль славою.
Знахари ломают
головы,
губы сведены
молитвами:
дай, Аллах, дыханье
отроку,
силы дай словечко
вымолвить.
А ему внезапно
грезится:
в белоснежном
одеянии
сам имам рукой
провидческой
кисти дал
для рисования.
А ему внезапно
чудится
голос матери
рыдающей,
и гортанью
пересушенной
он прошепчет:
"Пить..."
Голос бабки: "Пить?
Значит, будет жить!"
Будешь жить,
но помни,
что на долгий срок.
В этом мире темном
будешь одинок.
Что душа видала
в голубом раю
принесешь отдаром
в живопись свою.
Рыжие деревья,
красные луга,
гейзеры, кочевья,
чудо-берега.
Вырастешь ребенком,
значит, без семьи.
Будут за потомство
лишь холсты твои.
Ты услышишь голос
молчаливых трав.
Для тебя не будет
в этом мире тайн.
А когда решишься
отдых дать рукам,
то нагой и нищий
возвратишься к нам.
3
Руки мастера, пальцы-лучи,
как смогли вы мир приручить?
Вы, рассеивающие зло ночи
с обреченным упрямством свечи.
Пальцы тоньше кистей рисовальных,
пляс ветвей под ударами ветра –
кто вас только не рисовал?
И скажу (не сочтите нахальством):
для меня вы – десница Поэта,
кто однажды мир создавал.
Я люблю вашу хваткую силу,
руки йога – ни капельки жира –
солнцелюбые длани лозы,
создающие радость и диво,
равнодушные к бреду наживы,
мост-тире между "живопись – жизнь".
Как случилось, что не чинуше,
не торговцу, не мяснику –
вы достались в дар кому нужно,
то есть Мастеру самому?
Перепачканы красками,
в синих жилах,
такие страшные,
такие красивые...
как смогли вы мир приручить?
Вы, рассеивающие зло ночи
с обреченным упрямством свечи.
Пальцы тоньше кистей рисовальных,
пляс ветвей под ударами ветра –
кто вас только не рисовал?
И скажу (не сочтите нахальством):
для меня вы – десница Поэта,
кто однажды мир создавал.
Я люблю вашу хваткую силу,
руки йога – ни капельки жира –
солнцелюбые длани лозы,
создающие радость и диво,
равнодушные к бреду наживы,
мост-тире между "живопись – жизнь".
Как случилось, что не чинуше,
не торговцу, не мяснику –
вы достались в дар кому нужно,
то есть Мастеру самому?
Перепачканы красками,
в синих жилах,
такие страшные,
такие красивые...
4
В Монреале выставка.
Ждут работ Саттара.
Приглашают гения
проехаться задаром.
Одному художнику
на десять чинуш –
мудрено протиснуться
меж бумажных душ.
Горе-благодетели
сладенько журчат
и вливают в уши
липкий шоколад:
что-то там о долге,
о солидном виде,
о костюме, галстуке,
хоть кричи: "Изыди!"
Ваши указания –
во где, опостылели.
Вы меня удавками
всего перекрутили.
На веревку-галстук
вовсе наплевал.
Bəsdir, gеtmirəm
Моntreala!*
Ждут работ Саттара.
Приглашают гения
проехаться задаром.
Одному художнику
на десять чинуш –
мудрено протиснуться
меж бумажных душ.
Горе-благодетели
сладенько журчат
и вливают в уши
липкий шоколад:
что-то там о долге,
о солидном виде,
о костюме, галстуке,
хоть кричи: "Изыди!"
Ваши указания –
во где, опостылели.
Вы меня удавками
всего перекрутили.
На веревку-галстук
вовсе наплевал.
Bəsdir, gеtmirəm
Моntreala!*
__________________________
*Хватит, не поеду в Монреаль!
*Хватит, не поеду в Монреаль!
5
Я хаживал частенько в чайхану,
где с радостью ребяческой, без фальши,
наполнил armudu* и не одну
почтительно-догадливый чайханщик.
Я пристрастился к тишине бесед.
Напоминали эти разговоры
скорее мотыльковый перелет,
чем строгий смысл коврового узора.
И в память знатных мэхмэри-чаев**,
и в благодарной искренности сердца,
не помню, сколько – много я холстов
передарил чайханщику в наследство.
Я умер, я давно уж погребен.
Чайханщик слеп, но все ж холсты лелеет.
Их вечерами нежно гладит он
и заклинает, чтобы уцелели.
На торжествах, где духа моего
присутствие отыщите вы вряд ли,
он, чинен и молитвенно смирен,
глотает, что ни наплетет рассказчик.
Он заявил, что не продаст холсты,
что после смерти, может, но и то лишь...
О, тем бы, кто со мною был на "ты",
его неискушаемую совесть!
А то распродавали даром, зря,
уплыли караванами полотна.
На этом свете правду говорят:
лишь после смерти дружба познается.
где с радостью ребяческой, без фальши,
наполнил armudu* и не одну
почтительно-догадливый чайханщик.
Я пристрастился к тишине бесед.
Напоминали эти разговоры
скорее мотыльковый перелет,
чем строгий смысл коврового узора.
И в память знатных мэхмэри-чаев**,
и в благодарной искренности сердца,
не помню, сколько – много я холстов
передарил чайханщику в наследство.
Я умер, я давно уж погребен.
Чайханщик слеп, но все ж холсты лелеет.
Их вечерами нежно гладит он
и заклинает, чтобы уцелели.
На торжествах, где духа моего
присутствие отыщите вы вряд ли,
он, чинен и молитвенно смирен,
глотает, что ни наплетет рассказчик.
Он заявил, что не продаст холсты,
что после смерти, может, но и то лишь...
О, тем бы, кто со мною был на "ты",
его неискушаемую совесть!
А то распродавали даром, зря,
уплыли караванами полотна.
На этом свете правду говорят:
лишь после смерти дружба познается.
__________________________________________________________
* Грушевидный стаканчик, в котором подают чай в Азербайджане.
** Крепко заваренный
* Грушевидный стаканчик, в котором подают чай в Азербайджане.
** Крепко заваренный
6
Не подходит гений к обоям,
к гардеробу он не подходит.
Что за странное своеволье
в голове его колобродит?
Он смеется над ритуалом
чинных встреч и застолий важных,
выше мудрости аксакалов
почитает он дух бродяжий.
Ветер сильный, стальной, свирепый,
надувай же тугие щеки,
уноси меня божьей щепой
в мир прекрасный и мир широкий
и оставь в травяных ложбинах
отдыхать замутненный разум,
чтоб глаза прочищали ливни,
упадая с вершин кяпазов*.
к гардеробу он не подходит.
Что за странное своеволье
в голове его колобродит?
Он смеется над ритуалом
чинных встреч и застолий важных,
выше мудрости аксакалов
почитает он дух бродяжий.
Ветер сильный, стальной, свирепый,
надувай же тугие щеки,
уноси меня божьей щепой
в мир прекрасный и мир широкий
и оставь в травяных ложбинах
отдыхать замутненный разум,
чтоб глаза прочищали ливни,
упадая с вершин кяпазов*.
1991 г.
___________________________
* Кяпаз – гора в Азербайджане.
* Кяпаз – гора в Азербайджане.
МОРСКАЯ ПОЭМА
1
Солнце огненно-яро,
жжет лучей бахрома,
от деревьев бульвара
амфитеатром – дома.
Здесь базары шумливы
и капризна весна,
люди ходят лениво,
как под чарами сна.
Всем приезжим на диво
здесь буянят ветра,
лишь луна молчалива,
как большая дыра.
Здесь красивой девице
не пройти просто так:
враз осклабятся лица,
что-то крикнет остряк...
Раскаленное лето,
восточная лесть
и, конечно, поэты
в этом городе есть.
жжет лучей бахрома,
от деревьев бульвара
амфитеатром – дома.
Здесь базары шумливы
и капризна весна,
люди ходят лениво,
как под чарами сна.
Всем приезжим на диво
здесь буянят ветра,
лишь луна молчалива,
как большая дыра.
Здесь красивой девице
не пройти просто так:
враз осклабятся лица,
что-то крикнет остряк...
Раскаленное лето,
восточная лесть
и, конечно, поэты
в этом городе есть.
2
А были еще поэты:
слагали о нефти оды,
катились легко по рельсам,
чтоб не отстать от моды.
Черное золото славили
сдуру или с расчетом?
Что же потомкам оставили?
Сточную яму, болото?
Золото гонораров
пропито иль проедено.
Потомкам, увы, досталась
не стихия – трагедия.
А в тихую погоду
на дне песочек просвечивал...
Что вам ответить народу?
Поздно, да и незачем.
слагали о нефти оды,
катились легко по рельсам,
чтоб не отстать от моды.
Черное золото славили
сдуру или с расчетом?
Что же потомкам оставили?
Сточную яму, болото?
Золото гонораров
пропито иль проедено.
Потомкам, увы, досталась
не стихия – трагедия.
А в тихую погоду
на дне песочек просвечивал...
Что вам ответить народу?
Поздно, да и незачем.
3
Купальня на бульваре...
Давно или недавно?
Купальня на бульваре –
отцовские преданья.
Не пахло керосином,
а голубым и синим,
таким щемяще юным,
как будто жить просило.
И брызгало и пело
сиреной неуемной,
и убежать хотелось
в мир палубный, бездомный.
То робою стелилось,
то шквалами взывало,
о воле говорило
аж за десять кварталов.
Ах, галсы, фоки, стеньги,
соленая тревога...
Так пробежать хотелось
по голубым дорогам.
И сотни солнц дробились,
и пена в ноздри била,
и счастьем запредельным
все это было, было...
От маленькой купальни
и слéда не осталось.
А ведь какая жалость...
А ведь какая малость...
Давно или недавно?
Купальня на бульваре –
отцовские преданья.
Не пахло керосином,
а голубым и синим,
таким щемяще юным,
как будто жить просило.
И брызгало и пело
сиреной неуемной,
и убежать хотелось
в мир палубный, бездомный.
То робою стелилось,
то шквалами взывало,
о воле говорило
аж за десять кварталов.
Ах, галсы, фоки, стеньги,
соленая тревога...
Так пробежать хотелось
по голубым дорогам.
И сотни солнц дробились,
и пена в ноздри била,
и счастьем запредельным
все это было, было...
От маленькой купальни
и слéда не осталось.
А ведь какая жалость...
А ведь какая малость...
4
Раньше синело гордо, свободно
море.
Было соленым – стало зловонным, –
горе!
Пеной кипело, белой-пребелой,
пело.
Души романтиков звал посейдонов
пеленг.
Траур мазутный носишь, как вдовы.
Горе!
Скважины выплюнь, стань же собою,
море!
море.
Было соленым – стало зловонным, –
горе!
Пеной кипело, белой-пребелой,
пело.
Души романтиков звал посейдонов
пеленг.
Траур мазутный носишь, как вдовы.
Горе!
Скважины выплюнь, стань же собою,
море!
5
Меня убивали тихо.
Какая смелость!
Терзали заправски-лихо
синее тело.
Не вскрикнет рыба.
Лишь чайка
ликует громко.
Мучителей засосало б
на дно воронки.
Всей мощью б на них кричало,
проклятья слало.
Но в мире так много жалоб,
а счастья мало.
Какая смелость!
Терзали заправски-лихо
синее тело.
Не вскрикнет рыба.
Лишь чайка
ликует громко.
Мучителей засосало б
на дно воронки.
Всей мощью б на них кричало,
проклятья слало.
Но в мире так много жалоб,
а счастья мало.
6
Твердим тебе: "Самоочистись!"
А сами?
Тебя превратили в кладбище,
засрали.
Как пес усталый,
ты лижешь ноги,
простерло тело,
безвольно отдав
дурным двуногим
все, что имело.
Тебе, протухшему, мутному,
покрытому пеной мазутною,
вечна-а-ая память...
О море, море, кто тебя
усеял черными плевками?
А сами?
Тебя превратили в кладбище,
засрали.
Как пес усталый,
ты лижешь ноги,
простерло тело,
безвольно отдав
дурным двуногим
все, что имело.
Тебе, протухшему, мутному,
покрытому пеной мазутною,
вечна-а-ая память...
О море, море, кто тебя
усеял черными плевками?
7
Море, море-моречко,
сине-голубое.
Были, море-моречко,
мы дружны с тобою.
Гордое и нежное
за душу хватало.
Лижет берег бережно,
гладит тело скалье.
Весь в ракушках-родинках
золотой песочек.
Море – это родина,
вотчина из вотчин.
Окунуться в таинство –
не нужна прописка.
Ты такое дальнее,
хоть осталось близко...
сине-голубое.
Были, море-моречко,
мы дружны с тобою.
Гордое и нежное
за душу хватало.
Лижет берег бережно,
гладит тело скалье.
Весь в ракушках-родинках
золотой песочек.
Море – это родина,
вотчина из вотчин.
Окунуться в таинство –
не нужна прописка.
Ты такое дальнее,
хоть осталось близко...
8
Я, море, их всех любило:
осетров, медуз прозрачных.
Я матерь, а не могила,
и нет для меня невзрачных.
Ах, детки мои: креветки,
осетры, кутум, миноги!
Вы стали, как гости, редки
в пустынной моей утробе.
Морщиню огромное лбище
и к небу взываю ревом:
чего это люди рыщут,
мое истерзали чрево?
Обязаны мне рожденьем
(ведь все живое – морское),
забыли в поганом рвеньи,
что я их всех успокою,
волною своей накрою,
отмщу за то, что любило.
А впрочем, все это пустое.
Я матерь, а не могила.
осетров, медуз прозрачных.
Я матерь, а не могила,
и нет для меня невзрачных.
Ах, детки мои: креветки,
осетры, кутум, миноги!
Вы стали, как гости, редки
в пустынной моей утробе.
Морщиню огромное лбище
и к небу взываю ревом:
чего это люди рыщут,
мое истерзали чрево?
Обязаны мне рожденьем
(ведь все живое – морское),
забыли в поганом рвеньи,
что я их всех успокою,
волною своей накрою,
отмщу за то, что любило.
А впрочем, все это пустое.
Я матерь, а не могила.
9
Ветры океанские,
гордые, не бренны.
Ветры океанские
боговдохновенны.
Словно лодки утлые
реки, города ли
встречными, попутными
обданы ветрами.
Я не море – озеро,
вдалеке от края,
где дельфины, полюсы
и киты с цунами.
И, такие малые,
мы вдвоем с Аралом
шлем с ветрами жалобы
Отче – океану.
гордые, не бренны.
Ветры океанские
боговдохновенны.
Словно лодки утлые
реки, города ли
встречными, попутными
обданы ветрами.
Я не море – озеро,
вдалеке от края,
где дельфины, полюсы
и киты с цунами.
И, такие малые,
мы вдвоем с Аралом
шлем с ветрами жалобы
Отче – океану.
10
"Мы ее с морского дна
все равно добудем!"
"А нам все равно..."
(Строки из популярных песен)
все равно добудем!"
"А нам все равно..."
(Строки из популярных песен)
А вам все равно?
Ну что ж...
Град вам или дождь?
Пули или снег?
Зверь иль человек?
Мир или война?
Бог или чума?
Вечность или век,
зверочеловек?
Ну что ж...
Град вам или дождь?
Пули или снег?
Зверь иль человек?
Мир или война?
Бог или чума?
Вечность или век,
зверочеловек?