***

На мост ли? На самый вельможный!
На царство пролетов,
высокородных, с военным суставом, холеных,
продетых в крыла-коромысла, на клекот!
Возможно,
они повторяются: Атропос-Лахесис-Клото
(не то щит Персея, пустивший струю румокойник,
точней, щитовая, отлив, щитомордник…)
На кромку, что сдута с горящих холмов,
любовников Эос, и если дорос —
пройдется румян и красноволос…
На мост!

Тут кстати наполнить сосуд,
какой ни бездонный,
где кормятся те, что воздели над долом,
над домом, над мирно струящейся баркой
крутой переход и лелеют его на весу —
над сцепкой ползущих вагонов, глаголов,
напрасных даров и кубов перегонных…
Оставь колебанья —
скорее себе, чем воздевшим,
как дервиш, —
настигший себя над обетом, не то над тюрбаном,
как чей-нибудь дух над разделкой
его оболочки, плешив и промозгл,
сей мост!

Есть шанс обменяться на их глухоту
ко всем поперечным мосту,
кто взяты из малых и низких натур,
от горла помятой манерки,
от битых амуров каморки —
и пущены в место секущим маневром.
Но кто бы кому ни приснился —
меж строк анонимки,
в менинах, в манишке,
сквозь полуослепший глазок
в тюремной продленке —
как фофан, оплеснутый фурункулезом,
и как фармазон,
не то в оглушительной сваре верхов и низов,
а лучше бы не наступить сновиденным на клеши,
не сватать штиблеты их дырам,
не пить их дешевые слезки!
Короче, на дыбу…
О, черт — на вспыленный…
Да, да, на вскрыленный!


***

Розалия Крайслер, империалка,
полный рост — квинтет фолиантов,
в безрукавке — бегло-зеленый фай,
брошена в новостную ленту стрит-арта,
в асфальт, в переулочный фальц,
куда утекают
жемчужные слезки — сокровища Агры —
на чей-то отъезд, обращение в камень,
речи, сомнения, действа и правка,
чокнувшиеся фиалы курантов
или сапожные топоты ратных,
хрупанье пиццей и видение "мазерати"…

О бедный Розочкин капор —
уже прикидывает смеркаться,
лилов, расчервлен, кораллов,
размах его полыханий —
на самую непрописанную деталь…

О Ветер, давний Розочкин хахаль,
обожатель, пытается влить ей в уста
чайную ложку дыхания, овертайм —
и пусть пополам с грехами,
то втягивает ей под жилет прохладу,
то хочет согреть шалунью в лучших
из проносящихся мимо одежд…
И срывает с разомкнутых площадей,
срезает с очередей
шляпы, короны, кашне или клипсы
от тети липы, просит делиться
сладкой водой и везучей картой,
мастерскими мазками…
Хвать из чьей-то зевающей сумки лекарство —
и метет до своей дикарки,
и еще раздутый жоржет, маркизет,
клочья киноафиши в отблеске Круазетт —
лазурен и чужеземн,
что-то обрывочное — из газет
с отпущением типографских данных,
и полштуки из незадутого: натуральный "Данхилл"!


***

Малахольный и балабольный, с незваных,
с благоволящих и тороватых —
ссыпается из вершинных троп
в шмалево стеблей, шнуров, тростин,
водных обжор, чертих —
и ну разливаться со всех щедрот
взахлеб вдоль уличных половин —
о своей подвижнической ля ви.

На одной стороне дождя
расселся в окне отблескивающий судия,
ценитель больших плетей,
вторая профессия — жирдяй,
но меж простенками всех святей.

А во встречных арках замоченные — еще дядья,
женолюбивы, расплывчаты, синонимичны,
и провидят на городьбе дождя —
сросшиеся — ребро в зеро,
в заводь, в упущенный поворот
холсты осыпавшегося мира,
свиденного чужими глазами,
потому что повешение в доступных залах
на сегодня завершено.

Возможны слипшиеся в одно звено
корешки дверей или книг,
которые никому уже не раскрыть —
ни за льющийся магарыч,
за алмазный рис,
хотя сквозь них
проплывают юркие блики рыб
и бежит корысть долгоперых крыс…

Отставший же некто блуждает в шпилях —
и ведает ли, кем вписан,
как безнадзорно замкнут
в вытянувшую шеи готику чьих-то крыш,
в гремучий и каверзный настил —
и как сверзаться
в город ал или в город-ил?


Лия для дактиля

Когда репортажник с восторгом кричит на пол-
эфира: я стою в центре живого, праздничного
Парижа, — возможно, он торчит в центре радиокоробки,
пустив фонограмму парижских улиц…
и так ли парижских?
Но старая иудейская краля Лия точно — на кордоне
Осень Восьмидесятых, на трапе, на скате с земли
меж корпусами старых и новых работ, и фонограмма —
цокот подступающего снега, или бубнящий обратный счет
и лясы ключей в Лииной руке.
В той осени еще здравствовали многие ратоборцы —
и не в священных героях, цветисто сказывающих
победительные сражения, но предавались мирским
речам. Старую кралечку Лию тоже пекли на фронтах —
и, слава Богу, выводя из ада, никто на несчастную не обернулся.

Наше знакомство ушло на то, чтоб полтора раза
в неделю взывать к ее власти — выкатить из былого
какой-нибудь козырь или, напротив, сбыть с глаз:
она руководила хранилищем, просевшим сквозь
внутренний двор. Уже подземельем — и схождением
по бурчащим, закусившим старые вывихи ступеням…

Для вылазок на стылую натуру у нее водился
ватник, скоро заскакивающий на плечи, и, сняв
со стены сноп ключей, она шла в архивный двор,
и взыскующие — за ней к потянувшимся
во вчерашний день стеллажам, табличкам, книгам
росписей и… как смеялись над ватником на жемчужной
крале — ее черные, с канителью снега кудри, и помадная бабочка
на губах, и льнущий к ней легкий, быстрый румянец…
и непробиваема была — ее ирония на пути в склеп.
Но, кажется, в заурядном житье она представала
почти пугливой, как чужак — в чистокровном и не вечно же
благосердом кругу. Так не убоявшийся крупной реки
нервничает — у мелкой, с которой вынужден дотянуть век.
Чье грозное фырчание и шипение все же ей бесконечно смешно.

Почему запропавшие из этого мира и много лет
проживающие неизвестно где — столь невзыскательны,
выбирая, кому вспоминаться… Выхваченному
с касательной — шлют без причин не просто
строй звуков, подлетевший к их имени, но
анаграмму — в дактиле, ее полный титул держался —
трехстопного дактиля. Или кто-то внезапно
взглянул на меня ее черными, накаленными
насмешкой глазами?

Возможно, наяву она была другой, но в моей памяти —
в свободное от ее жизни время — неоспорима.
Так вкривь и вкось подобран случайный вид в окне поезда…
И тот оборочный, замкнувшийся в себе особняк
в двух днях, с перебитым полынью одиночкой-балкончиком —
при столпившихся в два разворота бессчетных этажах.
Или вновь ей захотелось повеселиться и извлечь
из меня — скудный псевдоромантический вымысел?

В руке Бога дыхание наше, но если имя
вдруг обнаружилось и трепещет — в клюве заскучавшего
дактиля, не этот ли забавляется?

Так получи же — несклонное…


***

Маленькие паяцы
с языками на чуть светлее сажи
за истребление полусладких, исполняющих просьбы ягод
пеняют птичьими голосами ябед,
стараясь не прикасаться
к тому, кто метит ближние злодеянья,
кто призван обрушить кару,
с одушевлением шелестят руками:
он бросил в эти ворота
широколобый и многозубый камень!
Разбил их бесстрастие и могильную немоту!
Гляньте, над нами все еще рыщет шар
криков: налет! Пожар!
Куси его, арестуй!
Гнусная кража, тухлая проза!..
Грохоты и проклятья кое-каким народам,
вой водопада, рев зоопарка…
И, забыв о манерах, диктуют пальцем,
в какую сторону побежал порочный,
чей бег, как промысел и вода, извилист…
Насейте ему на пути иголки,
столкните ему на голову этот город!
Ты, ты и ты — мы сродники в очевидцах!

Но тот, кому высудили погоню,
медлит или небезусловен, недоказуем,
и, отвлекшись от школяров,
видит в какой-нибудь из сторон
большое стояние сосен и их глазури,
неисчислимых и непрестанных,
запахнувших лазы или цезуры,
призрак музыки и восход,
или гонги жертвенных сковород…
Но делятся без остатка
на скрип и строй золотых ворот…


***

1.

Зачинщиков осени лучше всего запереть
в сгоревшем дебаркадере, потому что
здесь не прокатит gloria mundi!
Поскользнувшиеся на покатой заре,
не то на растекшейся ноте ре —
падки к редукции, резекции и ренонсу,
итого: воруют — хоть по осьмушке
с обещания снежных гостинчиков, помяни
их реянье — аноним
в немолчных гортанных клювоносах
и скользящие в черной кожуре
тех и этих рек,
людно ли окрест?

2.

В апатичном, несамоходном, аполитичном
ворочаются клешни
ила и семенит
по старопитейским точкам
с плавником-заточкой речная скотина…

3.

Запертые в обнимку
с тщанием — просочиться сквозь эту рухлядь,
выручить хоть свою карательскую десницу
или шпанскую ругань,
надуваются, изрыгая
дворец ядовитой гари,
и сулят всем на милю с гаком
день и ночь из пала,
да кто их сыщет в сердцах погорелых палуб?
Отличит в налакавшихся лишнего черпалках
и разбитых лампадах?
Кто расслышит все их угрозы,
трескотню и хрипы —
кроме соснувшей дороги,
примчит им свободу
от этой коптильни-бочки?
И сама-то черная пристань —
убегаем, призрак!