ВЕТЕРАН

1

Он был болен и знал, что умрет.
Положив мою книгу на полку,
Вдруг сказал: "Так нельзя про народ.
В писанине такой мало толку".
Я ему возражал, говорил,
Что традиции ставят препоны,
Что Мефодий забыт и Кирилл,
Что нет места в стихах для иконы.
"Замолчи! — оборвал он. — Шпана!
Что ты смыслишь! Поэзия — это..."
И закашлялся.
И тишина.
И оставил меня без ответа.

2

С ним можно было запросто молчать.
Он никогда не задавал вопросы,
Когда я рвал рубаху сгоряча,
Роняя на пол пепел папиросы.
Он не писал ни песен, ни стихов.
С ним жили шавки: Руфь и Недотрога.
За ним совсем не числилось грехов.
Он говорил, что почитает Бога.
Он вытащил меня из пьяной драки
И в спину подтолкнул: "Беги, убьют..."
Он умер тихо, но его собаки
Заснуть всему кварталу не дают.


* * *

Наливаются яблоки, ветви пригнув до земли.
После долгих дождей в полный рост поднимаются травы.
Дядька в Киеве верит, что воду в Днепре москали
Отравили не корысти ради, а ради забавы.
Украинская полночь для дядьки — тиха и темна —
Лучше времени нет перепрятывать польское сало...
А ко мне в полнолунье приходит Олесь Бузина,
И вселенской тоской от Обводного тянет канала.
Он садится за стол, и усмешкой коверкает рот,
И с пустого листа откровенья наотмашь читает...
Дядька в Киеве верит, тоску буряковую пьет
И из сердца (меня!) пятерней на паркет выжимает.


* * *

Не начавшись, закончилось лето —
Льют дожди день и ночь напролет.
Дистрофичной полоской рассвета
Перечеркнут вдали небосвод.
Не июль, а какая-то мука!
Я готов согласиться на снег!
Приплывала знакомая с... —
Голубейших кровей человек:
Ротик пухленький, злые ресницы,
Из глазенок вода в три ручья...
Предлагала валить за границу —
У нее там живут сыновья,
У нее там на съемной квартире
Днем с огнем не сыскать комара,
У нее дважды два — не четыре —
И за сорок — совсем не жара.
Укатила, назвав (меня!) — диким!
Не поспоришь — свое есть свое...
Я собрал ей в дорогу клубники,
Ведь улитки так любят ее!


* * *

На озерах ноябрь вяжет цепкие белые сети
На пугливых подранков и поздно окрепших птенцов.
Донага раздевает ольху разгулявшийся ветер,
А она лишь дрожит, закрывая руками лицо.
Надеваю пальто, не надеясь нисколько согреться, —
Темно-синяя грусть затопила с утра целый свет —
Перелетные птицы смогли на нее опереться...
Я за ними хотел... Оглянулся, а крыльев-то нет.
Эко я воспарил, что совсем не заметил пропажи,
Возомнил о себе, а цена-то гордыне — пятак,
Навязал узелков, да таких, что никто не развяжет.
А ведь мне говорили... Но я не поверил, дурак!


ПРЕДЗИМЬЕ

Опускается белое, белое
На дороги, деревья, дома...
Это облако переспелое
Надевает на город зима.
Верховодит со знанием дела —
В подворотни метет, во дворы...
А за городом осень несмело
Из собачьей глядит конуры.
Подзову и по шерсти поглажу —
С пегой осенью мне по пути,
А жена ей местечко покажет
От камина шагах в десяти.
Пью чаек из прадедовой кружки,
По наследству доставшейся мне...
Осень спит в уголке, на дерюжке,
И сопит, улыбаясь во сне.


* * *

Ночь у камина. Весна.
Что-то сегодня не спится.
Звездная колесница
Мчится в проеме окна.
На пол упал уголек
И потемнел, остывая.
Псина сторожевая
Вдруг заворчала у ног.
Тонкий ломается лед —
Кто-то под окнами ходит.
Что-нибудь произойдет
Или уже происходит...