Одна из газет в начале нынешнего века, когда он уже из жизни ушёл, но в большой поэзии закрепился, писала о нём: "Борис Рыжий – поэт известный, но, слава Богу, немодный, так как боль никогда не войдёт в моду".

"Одному из самых талантливых поэтов молодого поколения и необычайно привлекательному человеку", как писал о нём Александр Кушнер, Борису Рыжему, исполнилось бы в этом году 46 лет, то есть в прошлом году была "дата", которую отметили скромно, разве что в Москве прошёл видеомост с Екатеринбургом. Однако до сих пор его не только любят, но и спорят о нём, не только ставят на пьедестал словесности, но и ищут место поскромнее и попроще. Особую отметину оставила на его творчестве стремительность жизни.
Его мироощущение постепенно приобрело не заданный, а "превышенный" объём, талант – "недозволенную" скорость, и ускорение не давало остановиться, и даже хотя бы перевести дух просто бы не получилось. Финал его короткой жизни трагичен и узнаваем.
Но его творческое существование длится, "вопрос" его творчества будто бы и не закрыт, а финальная строфа отсутствует.
"…Можно лечь на тёплый ветер и подумать-полежать: / может, правда, нам отсюда никуда не уезжать?.." – он едет "на крыше паровоза в город Уфалей… щуря детские глаза", а его читатель вместе с ним – чтобы рядом "лечь на синий воздух и почти что полететь"… Куда же он хотел уехать и зачем?..
Родился Борис Рыжий в 1974 году в индустриальном Челябинске, в детстве с родителями и сёстрами переехал в Свердловск. Женился рано и счастливо, на своей школьной любви Ирине Князевой. Школьником исписывал своими стихами стены и большие листы ватмана. Дома на балконной стене нанёс маркером стихи любимых поэтов: Заболоцкого, Блока, Мандельштама, Ахматовой… вписав туда заодно и себя.
Вопреки расхожему мнению, Рыжий по естеству своему был скорее вдумчивым книгочеем-домоседом, чем "громогласным бунтарём", хотя сочинял "страшилки" про себя. Он любил книги, изысканный мир классической поэзии, почитал литературу осмысленную и видел себя в ней отнюдь не пришлым незваным гостем.
Как истинный поэт, Рыжий существовал сам по себе, вдали от всех и одновременно рядом со всеми, как "осколок солнца на востоке". Он жил вдали от двух столиц, но явно ощущал всю огромную страну тех лет. Всю разом. Преступную и блатную: "Только справа соседа закроют, откинется слева: / если кто обижает, скажи, мы соседи, сопляк". И возвышенно-поэтическую: "…читаю "Фантазию" Фета – / так голос знаком и размер, / как будто, как будто я где-то / встречал его".
Беда и счастье в том, что он искренне любил и жалел "сына человеческого", достойного и недостойного, продолжая тем самым великую миссию русской поэзии. Искренне каждому – в том числе далёкому по времени читателю – адресовал свои последние слова: "Я всех очень любил. Без дураков".
Конечно, Борису Рыжему надо было бы выстроить некий верный литературный план, проложить дорогу и мирно двигаться себе от премии к премии, от победы к победе, к славе и признанию, пожиная время от времени и плоды социально устроенного быта вжившегося в обстоятельства литератора: в меру счастливого, в меру любимого критиками, отмеченного, как положено, и завистью, и славой, мирно стареющего посреди предложенных ему обстоятельств литературной тусовки.
Но он часто видел впереди не лавры замечательного поэта, не медные трубы ему вдалеке гремели – он видел нечто пугающее и трагическое: "Сначала все покинут, а потом / Продам все книги. / Дальше будет холод, / Который я не вынесу".
Да, он получил "Антибукер" (особый, "за дебют"), вот-вот его должны были наградить ещё одной премией ("Северной Пальмирой"). Его печатали в толстых журналах, вышла книга. Рыжего знали, высоко ценили замечательные поэты, в том числе первого ряда: Александр Кушнер, Евгений Евтушенко, Сергей Гандлевский, Евгений Рейн. Тем не менее что-то перевесило, внезапно надорвалось.
"Он был человек образованный, человек глубокой мысли, и одновременно он нёс в себе всю надломленность, обречённость, трагичность времени – и за это поплатился. Это и был разрыв времени, вывих века…" – сказал Евгений Рейн. Возникло столь знакомое русской литературе опасное напряжение, когда задача кажется неуловимо-неразрешимой.
"…В жилах пульсирует поток неблагополучия всего мироустройства, вселенское сиротство, поверх себя самого и быстротекущей действительности…" – написал в книге о Борисе Рыжем поэт и прозаик Илья Фаликов.
Большое признание "беззащитно бескожего" (эпитет Евгения Евтушенко) Бориса Рыжего по сию пору – именно от того, что он в итоге "никуда не поехал". Не успел или не захотел. Его дар не перешёл в бронзу, остался живым и подвижным – как "тёплый ветер" и "синий воздух", он естественно и просто перелился в доказательство, в "оправдание человеческой жизни", в описание того "высокого сожаления, объяснить которое, выразить можно только стихотворением".