За перечислением дежурных фамилий (всем сестрам по серьгам) в статье Романа Сенчина отчётливо маячит печаль о превалировании беллетристики в литературе последних лет. Статья, как всегда, по-мужски сурова и обаятельна, но отражает картину лишь малой части литературного процесса, текущего по разным руслам и потому многими критиками как цельное явление не только не воспринимаемого, но даже отрицаемого как факт. Считая себя не критиком (недостаёт мне профессиональной злости), а пишущим о литературе эссеистом, я тем не менее не отказываю себе в праве возразить им: литературный процесс есть, все потоки, в конце концов, впадают в один океан – и чахлый ручей "серьёзной прозы", и полноводная река беллетристики, и нескончаемый поток сетевой литературы. Термин "беллетристика" Роман Сенчин употребляет (несколько вуалируя суть литпродукции, сильно отличающейся от "высокой прозы") в мягком значении "сочинительства", то есть облегчённого чтения ("чтива"), а не серьёзной, глубокой прозы. Не стану опровергать или подтверждать "сенчинские списки" писательских имён – это такая вот литературная Рублёвка, отдельная от всей литературной России и полагающая, что страны за её заборами нет. К перечисленным следовало бы добавить ещё несколько фамилий, но для чистоты стиля исключить Бориса Екимова, деревянную часовню среди дворцов, призванную доказывать, что ещё не все их обитатели обсмеяли пастернаковское "цель творчества – самоотдача, а не шумиха, не успех". Никого не сбрасывая с корабля Романа Сенчина, напомню, что, кроме перечисленных в статье, в указанные годы ещё был жив и писал Владимир Маканин, ныне здравствуют и плодотворно работают авторы самых разных направлений – московские, петербургские и зарубежные русские писательские имена достаточно известны, оттого коснусь только регионов: в Нижнем Новогороде пишут Олег Рябов, Елена Крюкова, Денис Липатов, в Оренбургской области – Пётр Краснов и Владимир Пшеничников, в Кемерове – Сергей Солоух, в Брянске – Дмитрий Лагутин, в Томске – Владимир Костин, в Иркутской области – Анатолий Байбородин, "Сибирские огни" открыли двадцатилетнего романиста Владимира Злобина, публикует понемногу свою прозу Александр Кузьменков... Я могу продолжать, но, думаю, каждый читатель сможет назвать своих любимых, очень достойных прозаиков, живущих за пределами литературной Рублёвки, и пару-тройку относительно новых имён, замеченных им самим. Кто-то предпочтёт почвенничество (Андрей Антипин), кто-то – поэтическую прозу (Антон Заньковский, Дмитрий Гаричев), кто-то – этнороманы (Александр Григоренко) и так далее. Правда, многие читатели ныне ждут от литературы не катарсиса, а релакса. Лет десять назад был переиздан мощный роман Зои Прокопьевой "Своим чередом", чуть раньше опубликованы по-настоящему талантливые рассказы Дмитрия Бакина, но до массового читателя, которого занимают и развлекают "затейники" (слово Романа Сенчина), эта проза не дошла. Не дошёл и роман "Китайское солнце" Аркадия Драгомощенко – поле, которое не определить с помощью предложенного Р. Сенчиным деления: прозаические опыты Драгомощенко сверхдостоверны, очень интересны по стилистике, никак не развлекательны, в них есть глубина и поэзия, однако от писателей, тяготеющих к публицистике, это далеко. Я упоминаю Д. Бакина, З. Прокопьеву и А. Драгомощенко в качестве маркеров "высокой прозы" – прозы, как можно сразу заметить, совершенно разной, но одинаково тонущей в одном и том же потоке, мягко названном Романом Сенчиным "сочинительством". Однако, вот парадокс, часто именно от сочинительства в его главном значении беллетристика отстаёт довольно далеко, поскольку более тяготеет к публицистике и журналистике. На мой взгляд, подмена художественности репортёрством – одна из проблем современной прозы: книги, сконструированные по романным "болванкам", читаются и забываются сразу, хотя нередко такая "синтетика" (определение Анатолия Кима) или "паралитература" (термин Юрия Милославского) успешно имитирует "высокую прозу". Есть и обратная сторона той же проблемы: как раз некоторые книги, относимые к беллетристике, читаются и перечитываются, то есть живут... За качественную беллетристику вступилась критик Елена Сафронова. Согласна с ней: у меня тоже широкий диапазон приятия – пусть будет разная литература, это совершенно нормально. В эпоху Л. Толстого писали "затейники", начал публиковаться сильный беллетрист М. Арцыбашев, роман его "Санин" имел огромный успех, причём без всякой "раскрутки", и Л. Толстой не пострадал: его место – в центре литпроцесса было неизменным. Никому из тогдашних издателей и критиков не приходило в голову перевернуть пирамиду приоритетов. А современный рынок, упорно вытесняя серьёзную прозу, помещает на вершину пирамиды "чтиво" сомнительного качества. Представляете, как трудно пришлось бы сейчас Льву Николаевичу: посылает он в издательство "Анну Каренину", её тут же вписывают в реестр "любовных романов", заставляют убрать лишнюю линию Левина, а также всё слишком умное (и скучное, с точки зрения издателя-продавца), завернуть эротических сцен штук десять покруче и усилить "экшен", дабы вписалось всё это дело в графу жанра – с надлежащими подпунктами. Возможно, издатели суггестированы некоторыми критиками, убеждёнными, что "высокая проза" обязательно трудно читаемая? Нет, намеренное умствование от художественности столь же далеко, сколь далеки и некоторые премиальные романы. "Анну Каренину" разве не читают запоем? Извините, напомню общеизвестное: талантливая проза отличается не намеренной усложнённостью, которую не так трудно сконструировать, введя в текст рациональный концепт, нагрузив придуманными метафорами, многозначительными рассуждениями и пр., а многослойностью и, что самое главное, необъяснимым чувством – это живое. Каждый читатель в такой прозе находит своё, погружаясь при чтении на тот уровень, который ему близок. А беллетристические приёмы использовала и русская классическая проза, всё дело в той роли, которая им в тексте отведена. И, хотя беллетристика не имеет объёма, она как бы двумерна, текст, увлекая закрученным сюжетом, сценами, интеллектуальными рассуждениями и пр., всё равно точно растянут на плоскости – имитационная проза много её опаснее. В талантливой беллетристике есть живая энергия, пусть движущая лишь сюжет или главного героя, имитационная – это литературный манекен. Даже если манекен выполнен крайне изящно, с максимальной достоверностью, с имитацией дыхания, вы не примете его за человека. Но воспитанный на суррогатах и симулякрах не отличит манекен от человека, более того, провозгласит приоритет первого. И убедительно докажет, говоря о литературе, что романтическая точка зрения на писательский дар – представление о некой невидимой энергетически насыщенной субстанции, из которой писатель творит свою реальность, воспринимаемую читателем как подлинную, уже смешной архаизм, мол, нет никаких критериев подлинности, что взгромоздят на медийный постамент, то и гениально... Не правда ли, абсурдистская логика: кого назовут Львом Толстым, тот и Лев Толстой?! В искусстве изобразительном так же: достаточно ввинтить в мозги потребителя эффектную концепцию (порой даже интересную, но отстоящую, как любая идея, от предмета внимания на произвольное расстояние), замутить скандал или соорудить иную упаковку, чтобы какой-нибудь заурядный образец поп-арта предстал для зрителя большей ценностью, чем Рембрандт, а к тем, кто будет продолжать любить и ценить Рембрандта, припечатают слово "анахронизм". Что, собственно говоря, уже и происходит.
...Но вернусь к "сочинительству". Журналы-"толстяки", озабоченные количеством читателей, сделали послабление, иногда впуская на свои страницы и неплохую беллетристику, приправленную то приёмами магического реализма, то фэнтези, то ещё чем-нибудь. Но ведь и количество читателей тоже не критерий качества. Например, на истинно народном сайте "ВКонтакте" у той же Г. Яхиной на 9 марта с.г. (то есть до кинофильма) 135 подписчиков, у Захара Прилепина – 56 550, а у некоторых авторов сайта "Проза.ру" – до 300 тыс. Я привожу этот пример в защиту тех писателей, которые пишут серьёзную прозу, но не попадают в сферу внимания. Литагентства пиарят свои имена, а издатели публикуют их авторов, рекламируя продукцию ради успешных продаж порой и с помощью заранее "назначенного" лауреатства, и заказных отзывов. И все понимают: этот маховик не остановить. Более того, в литераторы, видя, что "стать знаменитым" нетрудно, повалили "эффективные менеджеры" всех профессий. Сочинительство романов или нон-фикшен (часто это два в одном) стало престижным. И такую продукцию охотно публикуют. Беда не в этом, пусть сочиняют, пусть издают, жаль погубленные ради этих книг деревья: романы-однодневки выходят приличными тиражами. А серьёзная проза пробивает себе дорогу с трудом и часто, не дойдя до книги, гибнет, порой вместе с автором, ведь для того, чтобы ступать дорогой Андрея Платонова, не рассчитывая по большей части на публикации, нужно обладать не только оригинальным талантом, но и витальной силой. Далеко не всех спасают сайты, ибо там более всего котируется чувствительная графомания. Однако именно "высокая проза", как верно заметила Анна Жучкова, критик и литературовед, – "авангард осмысления реальности, поле языковых экспериментов, смелых фантазий. Настоящее языка и будущее литературы. Она нужна, как всё свободное, новаторское, странное и гениальное". И очень умная мысль: "Не будет высокой прозы – некуда будет идти". Правда, далее литературовед противоречит сама себе: спускает "высокую прозу" на беллетристический этаж, сначала отделяя реализм от фантазии, призывает к их "скрещиванию", то есть идентифицирует реализм с журналистским фотографизмом, призывает отказаться от "Прощания с Матёрой", как я понимаю, возжаждав "позитивного" (где-то я прочитала, что в одной из американских экранизаций режиссёр соединил Анну и Вронского в счастливом браке), и приводит примеры, взятые с того же беллетристического этажа. Впрочем, в защиту активно читаемой беллетристики можно сказать ещё несколько добрых слов. Именно беллетристика, избегающая шоковой занимательности, тяготеющая к традиционным ценностям, сохранила черты сострадательной доброты и человечности в противовес "цветам зла". Любимы читателями Анна Береснева, Наталья Некрасова, Елизавету Александрову-Зорину называют "блистательной беллетристкой"...
Ещё после "Нормы" В. Сорокина возникло и стало курсировать мнение, что классическая русская проза изжила себя полностью. Но, простите, если артист гениально имитирует голос некой персоны, разве это отменяет её собственный голос? Сорокинский роман "Метель", основное действие которого – путь по бескрайним русским снежным холодным просторам – происходит в пушкинских "Бесах", а не в "Метели" (кстати, роман отнюдь не беллетристика, хотя и напоминает открытку с движущимися деталями), разве отменяет "Метель" Пушкина? Нет, не отменяет, наоборот, только оттеняет. Возможно, именно сохранение классической традиции одной из рек беллетристики (о разных уровнях книг вопрос другой) породило импульс возвращения в серьёзную прозу мантры русской литературы "разумное, доброе, вечное". И в этом заслуга в первую очередь женщин-писательниц, отстаивающих всё то, что подвергается глумлению ниспровергателями традиции. Между прочим, как раз Роман Сенчин одним из первых это возвращение заметил, написав о заговорившей талантливой "душе русской женщины нового века" в статье, посвящённой рассказам "Пластилин" Анастасии Ермаковой, и о её новой героине, способной любить и сострадать: "Анастасия Ермакова нигде не сбилась на фантазёрство, на смысловые и сюжетные натяжки, – пишет Роман Сенчин, – на искусственное конструирование ситуаций. Повествование предельно реалистично, логично, правдоподобно. Это редкий случай в нашей современной литературе – победа литературного героя над враждебными обстоятельствами, жизненными испытаниями, в которую верится". Близкие темы (взаимоотношение с детьми, роль женщины) поднимают Елена Леванова и Елена Тулушева. А критик Лев Пирогов, говоря о прозе Лидии Сычёвой, выразил мысль о душевности чуть иначе: "...читать Сычёву очень приятно – будто домой попал", – где, как не дома, живут любовь и сочувствие?.. Подростки, которых окрестили тинейджерами, нередко стесняются проявлять свои лучшие качества и прячут честность, доброту, сострадательность под негативизмом, демонстративно отрицая лучшее в себе, боясь насмешек и чужой проницательности и приписывая себе вымышленные брутальные подвиги и сексуальные победы. Не находится ли современная российская проза в подростковом возрасте уже не первое десятилетие? Ведь это не мудрое толстовское "от пятилетнего до меня только шаг", а именно подростковый страх оказаться "не в тренде", выказать настоящие чувства, нередко умело замаскированные с помощью ролевой маски под "новую искренность". Понятно и вполне взрослое желание литераторов (своих детей надо кормить) монетизировать "многобукв".
...Мне думается, главными в прозе прошедших лет были три интенции, две из которых прямо противоположны: точно уловленное Р. Сенчиным "сочинительство", то есть вытеснение "серьёзной" прозы приёмами "чтива", и обратная – попытка освобождения от стандартов, навязанных издательским бизнесом и пониженным читательским порогом восприятия серьёзной литературы. Читатель не виноват: его три десятилетия упорно отрывали от культуры, расположив её ниже торговли в овощной палатке, опустив образ русского писателя до "индивидуального предпринимателя" и сведя труд автора, не вписывающегося в коммерческие координаты, к хобби. Многим чиновникам ведь не понять, что настоящего писателя нужно очень ценить, поскольку он – уловитель, транслятор, предугадыватель, более того, нередко ещё и творец реальных жизненных сюжетов (это свойство писательства давно замечено и обыграно американской кинолитературой). Наиболее опасна третья, самая изощрённая интенция – высокопрофессиональная проза, все эти ипостаси имитирующая. Впрочем, имеет право на существование и виртуозное конструирование, такая вот блестящая холодная игра Кая, не спасённого ещё любовью, – занимательная для его клонов. Но живому – живое. Любая творческая игра, вербальная в том числе, оживает только при одном условии: если в неё вложено чувство, и совершенно неважно, традиционный реализм это или какой-нибудь иной "-изм". Когда уверяют, что вместо подлинности теперь – профессиональная мастеровитость, вместо души – высокий IQ, всё остальное – архаика последних из могикан, я не возражаю: последние могут оказаться "первыми, и первые последними" (Мф. 20:16), ведь на самом деле суть не в порядковом номере писателя в рейтинге, а в том, что приоткрыл В. Набоков ("Толстой"):

Наверное, именно этого и ждёт от современной прозы Роман Сенчин...