Как же мне нравились эти мужчины —
те, что вернулись живыми с войны!
Знают лишь Ангелы, а не машины,
силой какой они были сильны.

Ангелы легким дыханием Феба
пишут по небу небесным пером —
вместе (случайно ль?) средь ясного неба
с тучкой, нежданно рождающей гром?

Вспомнил я послевоенное лето
вроде бы тоже без всяких причин,
может, мне Ангел напомнил про это,
не забывал чтоб я этих мужчин…

Карандашиком самую малость
подрисую резьбу у перил.
Состоялась ли жизнь?.. Состоялась:
дерево вырастил, дом сколотил,
правда, Бог так и не дал мне сына —
наперед Он все знал обо мне:
был бы сын — сын, наверное б, сгинул
не в Афгане, так хуже — в Чечне.

Когда б не надо в ночь вставать
и «зверю» двери открывать,
я спал бы, как младенцы спят, —
без снов от головы до самых пят,
но, когти-гвозди в дверь вонзив,
«зверь» дверь трясет, как под мотив
азартных сабель в «Гаянэ»
иль плеч цыганок — «нэ-нэ-нэ:
трясется дом уже, не дверь,
попробуй не восстань теперь
с постели теплой — не с одра
иль спать вполглаза — до утра!
И я встаю: по трапу вниз
спускаюсь, как артист «на бис»,
впускаю «зверя» в дом иль в ночь,
а хвост меня благодарит,
привет пушистый мне дарит
касаньем нежным по ногам
за то, что смог ему помочь, —
уже почти исчезнув прочь.
И восхожу я к новым снам
с прилипшей рифмою к губам.

Друзья ушли из сада на станцию пешком,
им было очень надо вернуться в город — днем.
Они так заспешили и будто невзначай —
смеялись и острили, отвергли торт и чай,
пропели пару «шпилек», прервав застолья гул,
так хохотали и шутили, перевернули стул,
оставив беспорядок на дружеском столе,
следов строку вдоль грядок — на вскопанной земле,
качнули у калитки, коснувшись на бегу,
тугих бутонов слитки с шипами на боку.

И кончился  вдруг праздник и выходной поник,
как театральный «задник» — без публики, без них…
Лишь муравьи на горке термитника живого
толклись в своей тусовке и не гневили Бога:
им хлопоты и хаос — не суета, а — долг,
как горожанам хаус — и смысл трудов и толк:
погибнет муравейник — без муравьиных масс,
а город-человейник — жив будет ли без нас?..

Бабочка стекла не понимает —
небо стало твердое, как лед.
Мордочку и грудку разбивает,
снова разгоняется в полет.
Бабочка влетела на веранду
через дверь, распахнутую в сад,
бабочке не вылететь обратно,
не вернуться глупенькой назад.
На веранде — двери нараспашку,
занавеска плещется в дверях,
бабочке ль понять свою промашку —
крылышки ломает впопыхах.
Вот окно с бездонной синевою,
облака пушистые на нем,
небо — голубое, голубое
и манит далекий окоем!
Но родное небо —
стало твердое, как лед!..
Бабочка
лишь сутки проживет.

Садовник умер — сад стал диким,
зарос травою, одичал,
и не урочищем безликим,
а красотою сад блистал!
Садовник умер — сад разросся,
сад плодоносил, цвел, дышал,
шептались замыслов колосья,
когда в них ветер залетал.

Лишь ночью темной в черном шуме
врал борщевик из темноты:
садовник предал вас — не умер,
рай предпочел, отдав кранты!..
Но сад иначе время мерил,
и даже ночью сад не спал:
он в смерть садовника не верил —
в ночах его прихода ждал.

Вчера отцу исполнилось бы 105 лет,
он молодым погиб во время оно,
и вот под яблоней сижу я, старый дед,
на холмике зеленого газона.
Не мог погибший видеть этот сад, не мог
прожить — ни стольких лет, ни стольких зим,
вот я и собираю осень в кузовок,
беседуя с отцом своим погибшим —
как с живым.

Я поднимаю яблоко с травы,
кладу в корзину и ползу к другому,
не подымаяся с колен, а вы,
наверное, подумали: старик, вам незнакомый,
дошел до ручки — во как! — на карачках
уже передвигается по саду…
Прошу, не беспокойтеся — на дачках
теперь ходить там только так и надо
всем тем, кто пережил, в конце концов,
столетие своих родных отцов.

А яблоки — красны, сочны и тверды,
пожалуй, сохранятся до зимы
и новогодний стол украсят гордо,
и вспомним ароматы лета мы,
сентябрьский миг яблокопада,
как «бабье лето» здесь боготворят,
как яблоки из собственного сада
с ветвей фонариками в памяти горят,
со стуком падают на землю, на траву,
но я уже навряд ли их переживу.

Вот амбарные тетради:
кто бы их когда читал
и чего, скажите ради,
столько я их сохранял?

Дорогие мне тетради —
их тут ровно сорок штук! —
для себя ведь, не для дяди
расчищаю трюм-сундук —
ну а жалко станет вдруг?..

Не сгрести ли их в охапку
и в рюкзак все — к папке папку,
и на дачу — на растопку
прямо с ходу — в жар и в топку?

Черновую эту стопку,
что уже сравнима с сопкой,
кинуть сразу, хоть сейчас?..
И — не верю в свой рассказ!

Два сумасшедших жгли стихи:
один сжигал, другой — потворствовал.
Был первый тверд, второй — апчхи! –
злосчастию способствовал:
не суетился, не спешил,
листочки подавал из папочек,
а гений — плакал, жег, крушил
и в небо с дымом уходил
босой —
в домашних тапочках…

Жил в Синявине цыган — Мишкой звать, Васильев,
танцевал, как ураган, — кто ж его осилит?..
Всех он пляшущих мужчин знал в поселке нашем.
«Выйдет пусть любой-один — всех, мол, перепляшем!»

Знал цыган и тех из них, кто плясал, но лишь в охотку,
тех, кто в танце так же лих — «отбивать» умел чечетку!
Папка мой ее и «бил» — с детства был в ней леп он,
а чечетку (кто забыл) — нынче кличут «степом».

Понимал и папка мой — коль плясать, то — в настроеньи,
а цыган был непростой — с гонором и «мненьем»:
«Среди наций, среди рас нету танца краше,
чем цыганский перепляс: давай, Филя, спляшем!»


И однажды как-то раз папка Мишке скажет:
«Выходи, неровен час, кто кого — покажем».
Первым выступил цыган — с шуткой, со смешками,
распрямив красивый стан, топал сапожками,
танцевал очень легко и почти привычно,
глядя в небо высоко — в  общем, как обычно.

Вышел папка, круг затих: «Как-то спляшет Филя?»
Папка понял это вмиг — вскинул плечи-крылья
и  пошел, пошел, пошел — музыка взыграла,
ах, как шел он хорошо, заводясь помалу.

На носочек, на каблук, станет балериной,
перебор ли перестук — танец ли, картина:
по коленкам, по губам — хлопает ладонью,
то кругами , то к рядам, то — возле гармони.

А потом опять — «пролет» по большому кругу,
и — так весело идет, улыбаясь другу…
Видит, кажется, цыган по веселым лицам:
Новый пляшет ураган — легче легкой птицы…

Перепляса шум и гам отозвались эхом:
вскоре будто бы цыган из Синявина уехал.
Говорят, что тосковал, вроде даже плакал,
ну а как в войну пропал — все покрыто мраком.

Виктор Викторыч Конецкий,
дорогой наш капитан,
дом писательский стал чтецким,
как без музыки баян, —
пуст писательский «монблан»:
старый классик жил последним,
и теперь меж этажей
только топот малолетних
неписательских детей…
Нету книг — нужна ль бумага
в цифровые времена?
Слова «русскаго живаго»
медный грош теперь цена —
нет профессии «писатель»,
книгу пишет каждый «сам»:
сам-писатель, сам-издатель —
не текло бы по усам!
То английский, то немецкий
в стенах дома зазвучал…
Виктор Викторыч Конецкий —
слова полный адмирал,
сквозняки свистят над миром,
пробил вроде грустный час,
но жива ваша квартира,
все в ней живо — как при вас!

Меня цитировал Михайлов,
когда о нас писал статьи —
не как какой-то «размахайло»
иль «обучайло-закидайло»,
не с кондачка, не в забытьи,
не втихаря — хи-хи, хи-хи, —
как такелажник «вира-майна»,
он воздымал наши стихи,
что сочиняли мы ночами,
к нему тащили на ЛИТО.
В очки он хмурился сначала,
потом кричал: «Постой, постой!..
Давай попробуй так ли, этак,
ведь тут, пожалуй, есть кой-что»…
А как он рад был рифме свежей,
как будто сам ее нашел —
и улыбался — счастлив, нежен:
ну, до чего же хорошо!