* * *

Пером и кистью по зиме
Поземка пишет акварели.
Дрожат ресницы старой ели
И серебрятся в полутьме.

С зеленоглазою луной
Играет старый кот в гляделки.
Вживаюсь в роль ночной сиделки,
Поскольку сам себе — больной.

Пузатый чайник на плите
Пыхтит, вздыхает и бормочет,
Как будто мне напомнить хочет
О заоконной красоте.

Звездам нет счета, бездне — дна.
От белой зависти немею,
И все же выдохнуть посмею:
Россия — это тишина.


* * *

Апрельское утро грачами озвучено.
Уходит в подлесок туман не спеша.
Еще две недели — и скрипнет уключина,
И лодка пригладит вихры камыша.

Еще две недели — и синяя Ладога
Натешится вволю, подмяв берега,
И в небе проклюнется первая радуга,
И рыба пойдет нереститься в луга.

И ветер с Невы — как глотокVanaTallina! —
Гортань обожжет… А пока среди льдин,
Как спящая женщина, дышит проталина
С лиловым цветком на высокой груди.


* * *

Украинская ночь домашним пахнет хлебом.
Здесь время не идет, а тянется, как мед.
На капли молока, пролитые на небо,
Во все глаза глядит ленивый старый кот.

Его пра-пра-пра — пра… мурлыкал фараонам,
Он по-кошачьи мудр, он доктор всех наук.
По одному ему лишь ведомым законам
Он выскользнуть сумел из цепких детских рук.

Он знает, почему туман сползает с кручи,
И то, о чем поют метелки тростника.
А я у костерка под ивой неплакучей
Никак не разберусь — зачем течет река?

Динь-динь, динь-динь, динь-динь — проснулся сторожок!
(Должно быть, крупный лещ польстился на наживку…)
Удилище — в дугу! Он сам себя подсек!
Я вывожу его… как кралю, на тропинку.

И вот он — золотой! Наверно, в два кило!
Танцует на песке последний в жизни танец…
Украинская ночь вздыхает тяжело,
И на ее щеках — предутренний румянец.

Лизнула сапоги неспешная волна,
И лещ — пошел, пошел, качаясь с бока на бок…
Иди — мне жизнь твоя сегодня не нужна.
И сладок этот миг, и ветер теплый — сладок.


* * *

Светилась яблоня в саду
За три минуты до рассвета.
В тени ракит купало лето
Кувшинки желтые в пруду.

Играла рыба в глубине
На перламутровой свирели,
И камыши чуть слышно пели,
И подпевать хотелось мне.

Звенел комарик у виска
О чем-то бесконечно важном…
И это было не однажды,
И те же плыли облака…

Упало яблоко — пора —
И ветка, охнув, распрямилась…
И, торжествуя, жизнь продлилась
За три минуты до утра.


ПОЭЗИЯ

От сердца к сердцу, от любви к любови,
До самых-самых беззащитных — нас!
Сквозь жизнь и смерть, сквозь властный голос крови,
В урочный или неурочный час,
Листвой опавшей, первою травою —
Нас властно отделяя от других,
Доходит и хватает за живое…
И сторонятся мертвые живых!


* * *

Когда лязгнет металл о металл и вселенная вскрикнет от боли,
Когда в трещинах черных такыров, словно кровь, запечется вода, —
Берега прибалхашских озер заискрятся кристаллами соли
И затмит ослабевшее солнце ледяная дневная звезда.

И послышится топот коней, и запахнет овчиной прогорклой,
И гортанная речь заклокочет, и в степи разгорятся костры, —
И проснешься в холодном поту на кушетке под книжною полкой,
И поймешь, что твои сновиденья осязаемы и остры.

О, как прав был строптивый поэт — Кузнецов Юрий, свет, Поликарпыч,
Говоря мне: "На памяти пишешь…" (или был он с похмелья неправ?)
Хоть до крови губу закуси — никуда от себя не ускачешь,
Если разум твой крепко настоян на взыскующей памяти трав.

От ковыльных кипчакских степей до Последнего самого моря,
От резных минаретов Хорезма до Великой китайской стены —
Доскачи, дошагай, доползи, растворяясь в бескрайнем просторе,
И опять выходи на дорогу под присмотром подружки луны.

Вспомни горечь полыни во рту и дурманящий запах ямшана,
И вдохни полной грудью щемящий синеватый дымок кизяка,
И сорви беззащитный тюльпан, что раскрылся, как свежая рана,
На вселенском пути каравана, увозящего вдаль облака…


* * *

Черемуховый обморок. Безумье соловья.
Подслеповатый дождь, крадущийся по крыше…
Скучают во дворе веревки для белья,
И, кажется, земля волнуется и дышит.

На цыпочках рассвет по лужам пробежал
И в спешке обронил роскошный куст сирени…
Он долго на ветру качался и дрожал,
Роняя на траву причудливые тени.

Откуда ни возьмись нагрянули скворцы,
Снуют туда-сюда… И важные такие…
И тотчас воробьи — на что уж храбрецы! —
Расстроили свои порядки боевые.

И, кажется, что зла на свете вовсе нет,
Зато добра вокруг — невыпитое море:
И от костра дымок, и яблоневый цвет,
И соло василька в большом цветочном хоре!


* * *

Наливаются яблоки, ветви пригнув до земли.
После долгих дождей в полный рост поднимаются травы.
Дядька в Киеве верит, что воду в Днепре москали
Отравили не корысти ради, а ради забавы.

Украинская полночь для дядьки — тиха и темна —
Лучше времени нет перепрятывать польское сало…
А ко мне в полнолунье приходит Олесь Бузина,
И вселенской тоской от Обводного тянет канала.

Он садится за стол и усмешкой коверкает рот
И с пустого листа откровенья наотмашь читает…
Дядька в Киеве верит, тоску буряковую пьет
И из сердца (меня!) пятерней на паркет выжимает…


* * *

Ты жил в тепле с красивою женой.
Я выживал наперекор судьбе.
Ты много лет смеялся надо мной.
А я был рад, что весело тебе.

Ты разучился отдавать долги.
Я научился терпеливо ждать.
Ты бросил дом, когда пришли враги.
А я тебе отдал свою кровать.

Ты ненавистью метишь путь земной.
Я все тебе простил, и мне легко.
Ты зря топор заносишь надо мной —
Я тень твоя, а солнце высоко…


* * *

На озерах ноябрь вяжет цепкие белые сети
На пугливых подранков и поздно окрепших птенцов.
Донага раздевает ольху разгулявшийся ветер,
А она лишь дрожит, закрывая рукам лицо.

Надеваю пальто, не надеясь нисколько согреться, —
Темно-синяя грусть затопила с утра целый свет —
Перелетные птицы смогли на нее опереться…
Я за ними хотел… Оглянулся, а крыльев-то нет.

Эко я воспарил, что совсем не заметил пропажи,
Возомнил о себе, а цена-то гордыне — пятак,
Навязал узелков, да таких, что никто не развяжет.
А ведь мне говорили… Но я не поверил, дурак!


* * *

В предчувствии первого снега
Трепещет больная душа.
И ночь хороша для побега,
И вольная мысль хороша.

Бреду по сиротской дороге
Под мертвенным светом луны.
Мы все вспоминаем о Боге,
Когда никому не нужны.


* * *

Дождь походкой гуляки прошелся по облаку,
А потом снизошел до игры на губе.
Он сейчас поцелует не город, а родинку,
На капризно приподнятой Невской губе.

И зачем я лукавую женщину-осень,
С разметавшейся гривой роскошных волос,
Ради музыки этой безжалостно бросил,
Чтоб какой-то дурак подобрал и унес?

Я по лужам иду, как нелепая птица,
Завернувшись в видавшее виды пальто.
Этот сон наяву будет длиться и длиться…
Из поэзии в жизнь не вернется никто!