– Аня, ты готова?
– О чём ты? Решил, замолчу навеки или увязну в зыбучих вопросах, вернее, ответах? Не замолчу и не увязну, мне не к лицу.
– Значит, расскажешь, с чего всё началось?
– С колыбельной всё началось.
– С какой ещё колыбельной?
– Мама пела. Первое моё воспоминанье, до этого – ничего, тьма и прохлада, вот как сейчас. Смотри. Мама меня укачивает. Заметь, на руках её я помещаюсь плохо, потому что мне уже года два, а мама маленькая, фарфоровая женщина. Мои голова и ноги свисают с худых её рук. У меня жар, и мама поёт с грустным шелестом: "Тише, мыши, кот на крыше, тише, тише". А потом с тяжёлым вздохом – потому что ей рано вставать, а не из-за колыбельной, но где мне это понять? – продолжает: "А котята ещё выше, выше, выше".
Сколько же раз я слышала этот усыпляющий стишок? Не счесть, и сама потом пела своему… Кстати, ты не знаешь, как котята забрались выше крыши?
– Ясно же.
– А мне нет. Не было этого в тексте, ни в строчках, ни между. Но в пятилетнем возрасте я случайно увидела, как дед топит в ведре котят, тех самых. Детей нашей Зинки. Он ушёл для этого подальше в огород, но там, подальше, росла сладкая малина, и вот я вижу, как взъерошенные комочки рвутся из воды, как верещит в них жизнь, а дед, взмокший с красной шеей, сгруживает их обратно в ведро расцарапанными руками. Я тогда выбежала из малины и твёрдо решила деда больше не любить. Во дворе мяукала Зинка, искала.
– Понятно, инстинкт. Котята милые. Но собаки, например, не такие эгоисты.
– Когда нечего сказать, лучше промолчать.
– Ты права, но, к сожалению, я не лишён обязанностей, и основная из них – держаться русла. И вот поэтому, а не потому что зануда, я спрошу: Аня, помнишь то лето?
– Конечно, помню. Лёша уехал, а я на пленэрах. Берёзы с коровами позируют для нас у реки, старый собор возле старого же рынка, людей мало, и хорошо, нечего им на нас глазеть и улыбаться. Идите-идите со своими авоськами, а то хлеб зачерствеет!
Как-то мы писали с натуры живописно завалившийся домишко, и из кустов, как подарок, появился кот. Ластился и вил у нас в ногах восьмёрки. Белый, как холст, мы с Ленкой, конечно, не устояли. Пока Татьяна Павловна отлучилась рвать цветы для натюрморта, мы расписали кота под тигра, он ничуть не возражал. Интересно, что хозяева подумали, и как скоро удалось отмыть "тигра"? Акварель бывает въедливая. Кот по приходу, конечно, запрыгнул на колени к усталой хозяйке.
– Почему к усталой?
– А какая же ещё? Скажешь просто: "к хозяйке", так что-то не верится. А усталую, её сразу видно. Вот гладит она котейку полноватой рукой, она, вообще-то, вся немного полноватая, вот гладит котейку и смотрит в окно, а там консервный, например, завод. Это нам он приятен, ведь пахнет оттуда на все фруктовые лады конфитюром, а хозяйка на консервном том заводе много лет от звонка до звонка, и поэтому глаза её сейчас тоскливо прищурились.
– Знаешь её?
– Не обязательно. Потом она наконец рассмотрит кота и без удивления промолвит: "Это кто тебя, мать честная?" Шёпотом, потому как за стенкой спит муж в спущенных трико, пьяненький. Его, конечно, разбудишь вряд ли, но рисковать… кому захочется рисковать при этом? Будет тут чумной мотаться, клянчить "трёшечку", а потом обматерит, если не больше. Пусть лучше спит. Кот же лапки под себя подберёт и заурчит, а хозяйка – опять в окно глядеть, и там уж, конечно, никакой не завод, и вообще что-то такое, что формы не имеет. Молодость, может, как думаешь?
– Долго не просидит, думаю. Пойдет мыть кота, тигра ей не прокормить.
– Точно, а мы на пленэре. У Ленки на коленях раскрытые ахматовские "Чётки", она от них глубоко вздыхает и видит в смазанном облаке профиль Игоря с кирпичного посёлка. Домишко мы пишем кое-как, ёрзаем в нетерпении на складных стульчиках. Хочется быть частью лета, а не его портретистами. Татьяна Павловна меленько кивает, заметив в нас эту, как она выражается, "цыганщину". Кивать кивает, но, уж конечно, вспоминает какое-нибудь своё лето. Тогдашних стрекоз у воды вспоминает, и скрип уключин, и веснушчатого… нет, скорей, кудрявого не забыть ей парня. Он на вёслах, а на загорелых его руках брызги. И свои, бледные, помнит колени, которые норовят показаться, и все сложнее их прятать от его глаз, будто платье съёжилось, – и ещё какую-нибудь драгоценную глупость воспроизводит медленно и с удовольствием.
Татьяна Павловна быстро царапает на наших листах молнии "четвёрок", и мы, радостно гремя этюдниками, разбредаемся по домам…