* * *

Мы вышли из строя,
Когда на несколько недель
         во всей вселенной
всё остановилось,
стало вдруг ясно,
что небо может быть голубым,
что жизнь дороже денег,
что из всего того, что мы производим,
не всё нам нужно,
а чтобы производить то, что нам нужно,
достаточно было бы работать
два-три часа в сутки
и дать каждому
возможность жить нормально
и заниматься тем,
         что действительно ценно:
любовь, дети, жизнь, поэзия...
Когда всё остановилось
         на несколько недель,
стало ясно, что на всём земном шаре
только одно море,
один воздух,
одно человечество.

Перевела с французского
Ирина Сокологорская

Стеною отвесной, лавиной прямой
здесь рушится ливень
         из пропасти мутной.
Скорее на север! Скорее домой –
в какой-то машине –
         случайной, попутной.

Пускай без дороги, пускай в никуда –
к стеклу запотелому локтем прижаться
и видеть, как в лужах вскипает вода,
как злые воронки в канавах кружатся.

Вперёд! Из-под чёрного полога туч,
где грозно встаёт за заставой застава,
где бурный поток,
         оборвавшийся с круч,
тебя конвоирует слева и справа –

пробиться, прорваться, уйти, убежать!
Я знаю: дорогу нащупают шины,
и пусть не сумеет меня удержать
упругая сеть Среднерусской равнины.

И времени маятник молча повис,
качнуться не смея к пределу иному.
Мы мчались на север!
         Мы рушились вниз,
но вверх поднимались
         по шару земному.
И там, где кончается ливня межа,
открылись тебе просветлённые дали.
И в тихих озёрах лежала Тужа,
и редкие капли с берёз упадали.

А дальше – в симметрии
         рельсов и шпал,
в вечернем тумане, в закате пугливом
железный Котельнич упрямо вставал
и медленно плыл
         над высоким обрывом.

И ночь восставала. Но где-нибудь там
расчищено место гнездовью родному.
По улицам вдоль,
         по созвездьям реклам
в последнем рывке доберёмся до дому.

Мой друг!
         Мы вернулись на север – туда,
где сходятся линии жизни
         в пространстве,
где тихо Полярная светит звезда
в своём неподвижном,
         немом постоянстве.

* * *

Когда снегами землю укрывает,
Тогда она спокойно засыпает.
Что видится ей в снах её чудесных –
Нам неизвестно…
Но утром, в предрассветный час,
         я слышу,
Как птичьи крылья хлопают о крышу,
Как под окном рябины меж собою
Давно опавшей шепчутся листвою,
Как ветерка игривое волненье
Легко разносит запахи сирени…
Тогда я знаю, как под снегом спится
Моей земле и что ей, доброй, снится.

Перевёл с коми Владимир Цивунин

У Адмиралтейского причала

От Адмиралтейского причала
отплывает белый катерок.
Если бы я начал жить сначала,
плавал бы и вдоль, и поперёк.

Если человек уходит в море
или даже просто по реке,
непременно ждёт на косогоре
девушка в узорчатом платке.

Чайка без печали прокричала,
ветерок по памяти летит,
у Адмиралтейского причала
катерок последний тарахтит.

Время не отпустит на поруки –
сердце успокоится на том,
что махала с берега разлуки
девушка узорчатым платком.

Старая. Рисунок с натуры

Воркуют голуби на площади перрона –
Ждут семечек и крошек с наших рук.
На проводе линялая ворона
Сидит и наблюдает, что вокруг.

Вороне – что? Она мудра и стара,
В ней жадности давно в помине нет,
Она не просит сыра на обед,
Но любит слушать, как звенит гитара.

А на перроне парень с рюкзаком,
В руках гитара, – видимо, из местных,
Поскольку каждому давно знаком, –
Он частый гость перрона при отъездах.

Прислушалась ворона: чудо – Свет!
Звенит гитара – нежное журчанье!
Тот парень у неё – авторитет,
Она и думает о нём ночами:

–Ах, если б я – не старая ворона!
Составила б компанию ему...
Народ на электричку, по вагонам–
До старой нету дела. Никому.

* * *

Пока окрестная пурга проходит мимо
и чайник крышкой громыхает на плите,
над вешней Австрией,
         рассказанной и мнимой,
гуляет песенка в воскресной темноте –

мерцают сызнова
         над Веной черепичной
диезы праздника без имени, и весь
бедняцкой прихоти,
         бессоннице скрипичной
то там аукается пригород, то здесь –

беспечной беженкой
         из весей виноградных
туда, где муторный до дрожи
         рыбий жир
в суровых бабушкиных каплях
         аккуратных
страшит любителя коверкать падежи.

И эти затемно будильниковы трели,
и поступь тяжкая автобуса по льду –
январь пропраздновали,
         ёлки прогорели,
и всю на пении пропели ерунду.
А третьей четверти тягучие чернила
не иссякают в синей ручке поршневой…
Как жизнь куражилась,
         как скрипочка горчила,
в предсонный обморок
         врываясь не впервой!

Но прежде нежели вдохнуть
         дунайской тины,
склонять для завтрашнего русского
         пойдёшь
слова, которыми едва ль переводимы
пурга и дерева разбуженного дрожь.

Масленица

Последняя неделя февраля.
Не воют ветры, не поют метели,
капризный минус прыгнул до нуля,
и солнце освещает еле-еле
конец зимы на масленой неделе.

Пеку блины, и не сойти мне с места,
пока в квашне выхаживаю тесто,
на раскалённую сковороду
лью, затаив дыханье, – чуда жду,
оно родится так, как я хочу,
"всё будет хорошо" себе шепчу
и вижу хмурым утром в феврале
сиянье солнц на кухонном столе.

* * *

В неизбежности звёздной дрожи
Месяц свесился бледнокожий.
Поздний вечер тенями ожил:
Каждой тени – своё подножье.

Обрывается там, где тоньше.
Надорвалось, но всё же... всё же!
Жёлтым прищуром свет в прихожей
Стелет к выходу. Дальше – больше.

И в ночное пустопорожье
Бьётся шёпот: "Избави Боже".
Тихий мрак отступает позже,
Оставаясь рассвету должен.