Нынешний год — Год театра в России. И так совпало, что еще он юбилейный для известного литературного критика Льва Аннинского — ему 85 лет. Что думает автор "Заметок нетеатрала" о влиянии театрального искусства на взаимоотношения человека с миром?

— Лев Александрович, что для вас театр и как он вошел в вашу жизнь?

— Как кино вошло в мою жизнь, понятно. Мой отец пошел работать на Мосфильм. И когда ушел на фронт добровольцем, он ушел с Мосфильма. Это кино. А театр откуда? Никакого театра и быть не могло в ту пору. Чтобы посмотреть какой-нибудь спектакль, надо ехать чуть ли не на Киевский вокзал с Мосфильма, с Потылихи. Потом война. Мой дядя по матери успел нас эвакуировать в Свердловск, где мы прожили с лета 1941 по лето 1943 года. Именно там возник театр в моей жизни, потому что в Свердловске, в эвакуации, был Театр Красной Армии. И моя тетка устроилась туда работать вахтершей. Она-то меня и водила. И вот тогда я вдруг почувствовал, что на сцене происходит что-то удивительное. Один замечательный спектакль я запомнил на всю жизнь — "Давным-давно". И композитора, конечно, запомнил — Тихона Хренникова. И эту Шурочку Азарову — Любовь Добржанскую. До сих пор помню имя и фамилию этой великой актрисы. Вот так вошел театр в мою жизнь.
Я вернулся в Москву, и театр исчез — вроде бы навсегда. Но когда я стал журналистом, мне сказали: "Давай пиши о театре тоже". Я начал ходить в театр и понял, что там происходят великие вещи. Там происходит обновление режиссуры. Там возник новый театр — "Современник". И Олег Ефремов, который собрал вокруг себя с десяток единомышленников, действительно обозначил уже не то, что было прежде, а именно новый какой-то театр. Станиславский (понимал он это или нет — неважно) и Немирович-Данченко через роли, через театральные постановки боролись за совершенно новое понимание человека, за понимание человека как интеллигента, интеллектуала, который имеет право судить наличную реальность. Ни в Малом, ни у Вахтангова этого не было с такой силой и яркостью. А "Современник" предъявил нам театр, который говорил: мы вместе с вами именем нравственности, именем правды, именем духовного нашего состояния судим эту реальность. Реальность была понятно какая: военная, послевоенная, с ГУЛАГом, с миллионами смертей, с похоронками. Вот на этом фоне нужно было предъявить человека чести, человека убеждений — одним словом, все то, с чего начинался "Современник", театр, который на всю жизнь обозначил для меня мою душевную реальность. Потом выяснилось, что и "Современник" — это не последнее слово в театральном откровении, что и после "Современника" что-то может обновляться. И появилась совершенно новая реальность, где Станиславский с его системой, которую нельзя было нарушать, отошел как нечто сугубо советское. Тогда стало ясно, что могут быть совершенно другие театральные традиции, которые не вписываются в систему Станиславского, но которые несут людям какое-то новое ощущение реальности.

— Некоторые считают, что "психологический театр умер, мы только забыли его похоронить". Вы с этим согласны?

— Нет, конечно, я с этим не согласен. Те, кто действительно в это верит, пусть хоронят — их дело. Для них это все умерло. Но если я смотрю в театре то, что сигнализирует мне, что душа человеческая бессмертна, — ну конечно же я это воспринимаю. Мы не можем обойтись без верований в высокое. Только это высокое может быть иным, чем мы привыкли. Раньше говорили: "Бога нет", — и это великое откровение.
Сейчас говорят: "Бог есть", — и это великое откровение. А завтра еще что-нибудь скажут. Скажут — послушаем. И подумаем.

— Наш театр все еще находится в состоянии кризиса или уже выходит из него?

— Нет, театр никакого кризиса не знает. Залы полны, и театров много, и театры новые образуются. Какой же кризис? Это в кино кризис. В литературе кризис. В театре я не вижу кризиса.
Современный театр поднимает важные проблемы: как человеку найти свою систему, свою почву, своих единомышленников, которые бы не предали, как в нынешней ситуации человеку вернуть его достоинство.
Я не очень осведомлен, что делается в театрах по всей России, но когда что-то привозят, я смотрю: везде ищут смысл. А когда смысла нет — пытаются его найти. Или кричат: "Его нет, его нет! Давайте все разденемся!" Разделись. Все равно нет... Ну, что вы хотите? Столько систем накрылось: все эти социализмы, все эти капитализмы. Нужны какие-то новые системы. Человечество их будет вырабатывать. И мы тоже. Пока не выработаны, но будут же вырабатываться, иначе не будет человечества. сойдет на нет. Я не пессимист, не оптимист, я — фаталист.