Искра

Давно ручьи и травы высохли,
где мать смеялась, пел отец,
где искру божескую высекли
прикосновеньем двух сердец.

Её, как самое заветное,
вложили в душу мне:
"Гори!
И под дождями, и под ветрами
гори – и нас благодари…"

Благодарю за дар тот искренне.
Вокруг почувствовав простор,
в душе моей – уже не искорка,
а занимается костёр.

Порой вздыхаю:
"Не напрасно ли?" –
глубоко горечь затая.
А он себе победу празднует
над сумраком небытия.


* * *

Дитя природы – житель здешних мест,
как знать, где главный путь,
           а где – окольный…
Ты плакал, глядя, как срывался крест
на землю грешную
           с высокой колокольни.

Ты с этим плачем начинал свой путь,
взрослел и верил, что воздаст Спаситель,
и так хотел на место крест вернуть…
Вернул. Вознёс до облаков. Спасибо!

Теперь он виден всем издалека.
И храм ему свои подставил плечи.
Строитель, как чиста твоя рука!
И нет её надёжнее и крепче.

В свою ладонь мою ладонь возьми!
Досель заблудшую и, как слепую,
подальше уведи от мстительной возни,
где счёты сводят меж собою пулей.

Я рада, что ты – рядом, что ты есть
и что рождён не разрушать, а строить…
Стоим у храма и глядим окрест.
И понимаем – жить на свете стоит!


* * *

Светло, таинственно и молодо
земля раскинулась далёко…
Как пёс, в порог уткнувшись мордою,
скулит и ждёт меня дорога.

Не та обычная, а странная.
От благостей людских заклята,
она бежит сквозь утро раннее,
сквозь полдень, сквозь огонь заката.

Она бежит неумолимо
и голову кружит, как танец.
Сквозь ночь густую, как малинник,
бежит и вновь к рассвету тянет.

На голубом её ошейнике
легко позванивают звёзды…
Я покидаю вас, отшельники!
Я оставляю ваши гнёзда!


* * *

Разлуки… Сколько их – разлук –
осилил труд мой каждодневный!..
Среди каких речных излук
ты край осматриваешь древний?

Глядишь из-под руки на дол.
Окликнешь – отзовётся звонко.
И белый-белый свой подол
рвёт о бурьян сухой позёмка,

взлетает на сугроб. Как трон,
на снежном вырос он просторе.
И богатырскую ладонь
к ногам твоим поля простёрли…

А у меня дела – вверх дном.
И на губах – ты и Россия.
И никаким уже трудом
разлуку эту не осилю.


* * *

Однажды глянуть так в глаза,
что свет вдруг покачнётся белый.
И отступить уже нельзя,
и с берегом сойдётся берег.

И двое на одной черте,
прочерченной самой судьбою…
Прекрасные мгновенья те
лишь оттеняют пламень боли.

И дом далёк твой, словно мыс
с заснеженными берегами.
И не утешит вовсе мысль,
что мы расстались не врагами.

И, может быть, как я, и ты,
уткнувшись в перекрестье рамы,
глядишь в пространство темноты,
и брови сдвинуты углами.

Природа мудрая проста:
перетолчёт все боли в ступе…
И в наших окнах два креста
ещё отчётливей проступят.


* * *

Мы шли вдвоём и спорили о лирике,
пытаясь докопаться до основ.
Деревья с нами говорили мимикой,
не прибегая к выспренности слов.

Мы спорили. Вокруг жила поэзия.
На листьях, на стволах – её печать.
Мы поняли, что нам куда полезнее
остановиться, хоть на миг, и помолчать.

И, чувством самым добрым переполнены,
вообразив, что найдены ключи,
остановились и не сразу поняли,
что это дуб обугленный кричит,

пугая птиц, как древнее чудовище,
один среди безмолвия могил
пытается поведать о побоище,
которое не перенёс, не пережил.

Стояли мы – два потрясённых  лирика.
Безглавый дуб всему был голова.
И знали мы, что тут бессильна мимика,
что здесь нужны железные слова.


Плач детей

Болью тихою раны давней
плач сочится из дали дальней.
Бьётся в стены он, бьётся в ставни,
даже дрожь пробирает камни:
– Молока мне!
– Молока мне!..

А по тропам, где радуг арки,
его в вёдрах несут доярки.
Сквозь лучи, сквозь настой медовый
его цедит июль в бидоны.
Оно – пенистое – в цистернах,
что проносятся, словно серны, –
только мимо, всё мимо, мимо…
А плач детский всё зримей, зримей.
Жизни полный он и печали
встанет девочкой за плечами,
щёк коснётся моих щеками:
– Молока мне!
– Молока мне!..

И глубинную боль разбудит.
Вы прислушайтесь к плачу, люди!
Он оттуда, где рёв орудий.
Он оттуда, где след коровий
человеческой залит кровью.
Там с протянутыми руками
дети плачут перед веками:
– Молока мне!
– Молока мне!..