Петербург — контужен, Москва — истерична. У меня сил не хватит считать, сколько там голубей пролетело над Исаакиевским, и разгонять тех, что уселись у Христа Спасителя. Я устал просто.
Ты ко мне приходишь по ночам, обзываешься. Я не понимал сначала, за что ты со мной так и зачем тебе вообще моя голова. А ты все лезешь и лезешь в нее без краю без конца без году неделю. Ну, входи уж, присаживайся, коли пришла. Но ты все стоишь у порога, каждую ночь стучишь, буянишь. Убегаешь уже потом, к утру. И я тогда открываю глаза, слушаю дыхание свое астматическое и пот со лба вытираю. Проказница.
Все ночи похожи, как одна, — и только в Петербурге я почувствовал, как ты тихо стала шептать, а не ругаться громко. И слова такие странные, закрученные: "сложносостоявшийся", "бегущезависимый". Никаких не было "уродов" и "козлов", и, кажется, "я ненавижу тебя" делось куда-то. Даже и как будто "люблю тебя" проскочило ненароком, но так только, от неловкости — как и всегда.
И ты меня то ли поняла, то ли отпустила — страшнее всего, если и поняла, и отпустила тут же, как будто выронила от испуга.
И снова там, в Москве, я уж не знал, куда себя девать по ночам.

Конец
22.08.2019

Нам было по пятнадцать. У нас было по двадцать пальцев и по две татуировки — в мечтах. В жизни: восемнадцать пальцев и чистое тело. Мы принимали душ каждый вечер, хоть и смывать, в сущности, было нечего — мы сидели дома. У Юли не было двух пальцев на руке: указательного и среднего. На правой. На левой были все, поэтому куда мне пойти она указывала именно ей — то указательным, то средним. Хорошо мы в общем-то жили.
А потом появился он. Начал задаривать Юлю — мою, сука, Юлю — букетами и конфетами. Она начала покрываться прыщами, но шоколад мне не давала: говорила, для кожи вредно. Поэтому у меня кожа была чистая, а у нее... у нее был шоколад. Редкими ночами, когда она залезала в мою кровать, от нее больше не пахло потом и каким-то особенным, сладковато-кислым женским ароматом — только духами, приторно-карамельными, и, конечно, этим ужасным молочным шоколадом. Я с тех пор шоколад ненавижу, хоть я его и не ел — а если б ел, меня от него бы стошнило, честное слово.
Вот, значит, появился он. Шоколад, цветы — это все сначала. А потом как завыл: переезжай ко мне, будем жить счастливо, будто всю жизнь вместе, будем ужинать, если захочешь, конфетами — шоколадом этим блевотным то есть. Она мне сначала все рассказывала, смеялась над ним. А потом, смотрю, затихла. Сидит там, в углу, в комнате своей или в общей нашей, сидит и думает-думает чего-то там себе. Спросишь ее: "Чего задумалась?" — улыбнется только, скажет: "Хорошо все, Юра, просто жизнь тяжелая стала". Жизнь у нее тяжелая стала, понимаете ли! Шоколад дали, цветы дали — сразу жизнь потяжелела. Я ей говорю: "Это ты, Юль, тяжелая стала, шоколада меньше жрать надо", — а она даже не смеется, представляете, даже выдоха такого резкого не сделает, даже палец свой не покажет — на левой руке. Только посмотрит так, грустно-грустно, и ответит: "Маленький ты еще, Юра", — и отвернется. Взрослая, в общем, дама стала. Куда уж мне было!
А потом он заявился прямо на порог. Я сначала не понял вообще ни хрена: чего он стоит тут, улыбается, чего это Юлька вдруг руку свою правую прячет, жмется чего-то, скромница вся такая. А потом смотрю: он документ принес. Бумажка — она не значит ничего, но в глазах людей всегда значение имеет. И вот стоит он с этой бумажкой, радостный, и Юля, смотрю, тоже порозовела вся. Я вообще не люблю рожи красные, они у алкашей обычно, но вот у Юли — люблю, она как хрюшка становится, милая такая, хочется щекотать ее. И вот он Юлю за руку берет — за правую! Она сначала отдернуть пытается, скрыть дефект-то, а он сжал сильнее, аж вены на кистях вспухли у самого, и прямо в места, где пальцы быть должны, целует. Нежно так! Я хоть нежности не понимаю, но тогда — даже я понял.
И все. И отпускают их.
И Юля — не моя, что ли, Юля — подходит. Глаза такие чистые, невинные, как будто не она здесь пятнадцать лет провела, как будто шкуру сбросила просто и поползла себе дальше. Так вот, подходит, протягивает руку, а там — печенье какое-то, корж. Не знаю, короче, сладкая масса какая-то. И говорит:
— Это тебе. Пирожное, кремово-песочное. Папа передал, — и глазами в сторону того самого стрельнула.
Впервые мне дала что-то! Так-то и понял, что не увижу ее никогда больше. И вот подходит он, за плечи ее обнимает и на меня смотрит.
— Спасибо, — говорит, — за дружбу. Теперь мы уж сами как-нибудь, но ты заходи, у нас в семье всем рады.
И уводит Юлю — мою, сука, Юлю.

Конец
03.01.2019

Я давно ничего не писал и не хотел, по правде. Мне нравились ее нос и ее губы, и я скорее умилялся при каждом чихе и вздохе, чем кривил недовольную рожу.
Но я не мог смотреть на ее руки и ее ступни, они вызывали у меня отвращение. Всякий раз, когда она трясла пальцами, напоминающими множество куриных лапок, меня передергивало. Я говорил себе: "В любимом человеке прекрасно все", — и все еще заставлял ее заниматься сексом в носках.
Нам пришлось разъехаться. Не из-за моих странных фетишей, а по другим причинам. По каким? Просто жизнь, жизнь, жизнь.
Зачем-то пообещали писать друг другу. Как будто письма могли помочь! Каждый раз я представлял, как она держит черную ручку в своих кривоватых пальцах, зацепив левой кистью листок, на котором буквы смазывались и засыхали. Я откладывал письмо, не дочитав. Кожа покрывалась мурашками, похожими на малую россыпь волдырей, — так мерзко мне было.
Только одно грело душу — в конце каждого письма стояла подпись "Твоя Ирина" и отпечаток помады, запечатлевший трещинки ее губ. Впрочем, она никогда раньше не пользовалась косметикой, поэтому смесь "моих" имени и знакомых линий с чужеродной коричневато-алой массой не могла уместиться в голове и под конец стала вызывать тот же тошнотворный эффект, что и фантазии о руках.
Постепенно я и вовсе забыл, как она выглядела, как двигались ее руки, как расширялись ее ноздри при тяжелом вдохе и как искривлялся рот от улыбки или смеха. Но я хорошо помнил одно: касание ее ступней о мои.
Мы лежали тогда, как обычно, нагие под одеялом. Я устал. И тут — всего за секунду — она прижала свои голые ступни к моим шершавым и холодным ногам. Я окаменел, и я не знал, хорошо мне или плохо, поэтому просто оставил все, как есть. Я ощущал, как она нежно шевелит своими скрюченными пальчиками ног, почти царапая мою огрубевшую кожу. Я закрыл глаза. Меня пробрал холодок. Наши ледяные ступни, переплетаясь, выглядывали из-под одеяла, и наши тела, слегка потные и теплые, прижимались друг к другу под ним. И я не понял тогда, отчего мне стало так мерзко и так хорошо одновременно.
Потом она встала и пошла в душ. И я, стыдясь, надел носки.
Именно это воспоминание преследовало меня, когда я уже перестал различать ее в тех буквах, что она старательно выводила каждую неделю. Я помнил только холодок в ногах и шершавость кожи.
Однажды я не ответил на ее письмо. Мне захотелось прекратить все без прямых объяснений. Я бы и смог сказать только: "я сохранил лишь холодок, больше — ничего". Зачем надо это знать? Я просто не писал.
Она отреагировала не так быстро, но так решительно — прислала фотографию, без подписей и привычных нескольких страниц текста. Я тут же вспомнил, как именно размякают ее губы в попытке поцелуя и как морщится нос при взгляде на свет.
Жаль, я не имею возможности показать кадр, только описываю.
Ирина стояла рядом с несуразной горой, расставив руки-прутья в стороны. Маленькие пальчики изогнулись в кажущемся неестественным положении. Она была босая и неуклюже отставила правую ногу назад. Каждая ступня, словно в вызове, растопырила передо мной грибочки-пальцы. Лицо было видно плохо.
Я написал сразу, послав письмо экспресс-почтой. Через месяц нашел в почтовом ящике теплые шерстяные носки.
Больше она не отвечала.

Конец
12.07.2019

Какое счастье — отказаться! Отказаться от эмоций, от чувств и от странных покалываний то в животе, то в груди — какое же это счастье!

— Валь, мы цветы-то будем пересаживать?
— Куда?
— В горшки.
— А ты горшки-то купил? Молчишь? Молодец. А что спрашивать тогда? Пересаживать все равно некуда.
— Ну Валь! Может, ну их, эти горшки, из покрышек сделаем себе сами, а? Все делают, и ничего.
— Вот пусть все и делают. Колхоз.
И Валерий поплелся за горшками на рынок. За нормальными горшками, не из покрышек, без всяких там узорчиков а-ля сельский Ван Гог — за простыми коричневыми горшками. Потому что Вале такие нравились.
— Валер, а?
— А?
— Валераааа!
— А?
— Валеееераааааа!
— Да чё такое, мать?
Вылез посмотреть, а Валя-то уже на крыше бани стоит. Еле стоит.
— Ох ты ж ё..., ты чё делаешь там, окаянная?
— Лаком доски покрываю!
— А чё орешь?
— Падать начала, хотела тебя оповестить.
— А щас?
— А щас не падаю.
— Ну и хорошо. Помочь?
— Упасть?
— Да не упасть — лаком покрыть!
— Не надо, Валер! Не надо! Иди.
Валера и ушел. А Валя дальше с кисточкой по крыше ползала — еле ползала. Потому что у Валеры спина больная и потому что Валера баню свою любил всегда, а она сыреть начала.
— Вале-е-ер, — шепотом посреди ночи.
— Ммхмда? — слюняво-сонно.
— А мне приснилось, что я умерла. Ты тут без меня страдал бы, если б я умерла?
— Спи, старая.
— Нет, ну ты скажи, страдал бы?
— Да страдал, страдал.
— Так вот, ты не страдай. Слышишь? — растолкала. — я говорю, не страдай. Не будет меня, ты продолжи жить. Я пострадаю за нас обоих.
— Да угомонись ты уже, спи, бабка. Страдай не страдай, без тебя разберусь. Спать!
А наутро уже:
— Валечка. Ты чего?
А Валечка ничего больше. Совсем ничего.

И все же:
Какое счастье — отказаться! Отказаться от эмоций, от чувств и от странных покалываний то в животе, то в груди — какое же это счастье!

Конец
23.04.2019

Летом выхожу из сапог в туфли осенние. Вечером бегу до ближайшего магазина, притормаживая перед красным человечком. никуда не двигаясь, стою, разглядывая бело-коричневых людей. Все почему-то с бутылками, и я сама — за бутылкой. Иду.
В магазине ничем не пахнет, и это пугает, как и дед, что сидит там каждый вечер в форме охранника, удивленно оглядывает каждую полочку. Какой-то ненастоящий сторож, удивляется даже тетрадкам к первому сентября. Я на него не смотрю и на них не бросаюсь тоже. Проскальзываю к бутылкам.
За 13 рублей можно взять лимонад, а за 310 — винного цвета спиртовую бодягу. Я чужие деньги трачу и беру потому все сразу. Лимонад в качестве полоскания для полости рта по утрам, когда перегар зубной пастой не скроешь уже.
На кассе мне улыбается юноша и предлагает товары по акции. Я так долго отказываюсь, что бутылки гремят — и не мои только. Ухожу домой поскорее, пока не разбились.
— Давай сегодня без сказок, ладно?
Очень маленькая такая, куколка, тоже почти стеклянная, только полая, — стоит, смотрит на меня, ухватившись за пакет. Даже шоколад забыла взять. Даже и по акции.
— И без шоколадок.
И ручки маленькие теперь хватаются за ноги — пытаются обвить объятиями. Так и колени подкоситься могут, а там и пакет упадет. Аккуратно его кладу на паркет перезвоном, сама перед куколкой усаживаюсь на корточки. Что-то мямлю, думая, как бы усыпить поскорее.
— Устала мама, устала очень сильно. Мама хочет соку попить и мультики посмотреть перед телевизором.
И куколка тоже мультики хочет смотреть, но ей нельзя — я так и говорю. И она глазками хлопает. Я тогда обнимаю ее. Дышит часто, как будто боится сегодня.
Устала. Пока мы тут на пороге чего-то — к бутылке тянусь. Открывается легко, дешевая же, хорошая, значит. Глоток делаю, другой и сажусь тогда сразу на пол, уже не на корточки даже. Чего и ползти куда-то?
Теперь уж я к себе куколку притягиваю, теперь и сказку можно. Обмякли на полу обе. Уснула она — надышалась мною, видимо. Лимонада ей не дала даже. Бутылкой убаюкала.
Во сне вздрагивает иногда. Бодягу я еще не закончила.

Конец
29.08.2019